Шахматова-Коплан С.А. Поездка в Лесную Ивановку//В.В. Яковлев. Материалы к биографии академика Шахматова. Т. 1. СПб. 2019. с. 307-314.

Было лето 1917 года, последнее лето, проведенное нами в Губаревке. В Саратовском уезде был неурожай. Крестьяне опасались остаться на зиму без хлеба. Цены на муку все росли, разруха увеличивалась, грозил голод. Вязовское волостное правление решило принять должные меры. Оно через старшину обратилось к папе за советом и папа участвовал в нескольких его заседаниях. Папа предложил организовать комиссию по закупке хлеба для волости. Была собрана крупная сумма денег и доверенные лица посланы в соседние богатые села и ближайшие уездные города за партиями муки и зерна. Папе удалось сговориться с немцами-колонистами, обладавшими значительными запасами хлеба. Они обещали доставить волости несколько сот пудов муки и направили папу к своим землякам в село Лесную Ивановку, отстоявшую от Губаревки на 12 верст. Папа решил съездить туда 15-го августа, в день Успения, так как в будничные дни лошади наши были заняты на пашне. Папе хотелось заодно заехать к бывшему нашему рабочему Николаю Архипову и попробовать закупить через него партию колобов для корма лошадей зимой. Папа предложил мне ехать с собой. На что я с радостью согласилась: я всегда была счастлива совершать с ним прогулки и поездки, особенно же рада бывала я посещать с ним любимых нами крестьян.

Папа обещал разбудить меня пораньше. Но я проснулась сама, быстро оделась и выбежала на террасу ждать выхода папы. Уже совсем рассвело, но ночная сырость еще чувствовалась в свежем воздухе и неясный туман висел над молодым яблоневым садом. Издали доносились всплески воды в проснувшемся пруду и мерное кваканье лягушек. На деревне уже началась жизнь, и оттуда долетал нестройный и отдаленный гул. Во дворе, из-за избы послышался звонкий голос Варвары, сзывающей птицу на кормежку. «Цып-цып-цып, куры-куры-куры», – кликала Варвара и медленно гулявшее возле конюшни семейство индеек, рванувшись, быстро понеслось на манящий призыв. Через несколько минут вышел папа, и мы отправились с ним в конюшню.

В тот день у нас во всей усадьбе не было никого из рабочих. Один из них заболел и ушел в деревню. Другой уехал на праздник в свое родное село Сокур за 40 верст. // л. 275  Оставался лишь его сынишка лет 12-ти, который уехал с бочкой за водой. Я была в неописуемом восторге, что нам самим придется запрягать. Мы с папой первым делом выкатили из каретника плетеную двуместную тележку, потом папа вывел из стойла нашу добрую Нетроньку – рослую рыжую лошадь, со стройной шеей и настороженными ушами. Папа накинул на нее хомут и сбрую и, пока он налаживал дугу к оглоблям и стягивал хомут, я пристегнула чрезседельник и продела вожжи. Папа пошел за сеном и, принеся несколько охапок, уложил его в тележку под сидение. Я же сбегала к Варваре в погребец за молоком и хлебом. Закусив и захватив с собой краюху румяного и мучнистого пеклеванника, мы двинулись в путь.

Я взобралась на козлы, папа поместился в тележке, вполне предоставив мне править лошадью, так как он знал, что для меня не  существует высшего удовольствия. Через белые ворота выехали мы на большую дорогу и, свернув на межу, поехали полями по направлению к лесу. Наша сильная лошадь бодро выступала по рыхлой земле. Солнце поднималось и быстро согревало воздух. Голубое небо было высоко и прозрачно. Кругом лежали необозримые поля…. в них царствовала полная, безлюдная тишина. Почти все они были уже вспаханы. Другие лежали под паром. И там, и сям, среди этих черных полос желтели местами колючие жнивья, словно на шахматной доске. В воздухе становилось душно. Лошадь с трудом везла нас по тяжелой глистой почве. Мы вздохнули легко, когда высокие и густые деревья леса, так называемого Яшкина-Барака (сноска – Лес этот был назван та потому, что некий крестьянин Яков погиб в нем, сброшенный лошадью в овраг (на местном наречии – барак)), приняли нас в свою прохладную чащу и сомкнули над нами свои кудрявые вершины.

Папа был счастлив, что нам надо было ехать лесом. Он лес любил страстно и всегда грустил, когда долго не видел его, не дышал в нем. Он любил таинственную и многообразную жизнь леса и скучал среди (мертвенно – зачеркнуто – ВЯ) неподвижного и, казалось ему, безжизненного простора степей. Зеленая листва дубов и кленов, стройные серебристые стволы берез, особый лесной аромат, густой и живительный, полоска синего неба, причудливая игра светотени и неумолчное щебетанье птиц и стрекотанье кузнечиков, навевало на его душу сладостный и целостный покой \\ л. 276

Я же, напротив, любила степь. В лесу меня как бы давили сплошные стены деревьев, и душа жаждала простора, рвалась в открытую степь. Отрадно глаз любоваться ее безбрежной равниной. В ней все безмолвно и безлюдно. Душа растет и ширится и, кажется, способна обнять всю степь, всю необозримую синеву горячего неба. Одно созерцание и ненасытное любование степью приносило радостный мир моей душе. Легко и весело дышалось в широком приволье!

Мы с папой мало говорили дорогой. Он любил на лоне природы погружаться в свои заветные думы и молча наслаждаться красотой пейзажей. Изредка он замечал: «Боже, как прекрасна природа, как она совершенна, и как мы, люди, мало ее ценим, мало отдаемся созерцанию ее несравненных красот!».

Проехав лесом верст 7, мы выбрались опять в открытые поля, и перед нами развернулись во всей своей прелести наши любимые виды – хутор Шашкина справа, а слева глубокая долина, покрытая лесом. И над нами плавно звенели переливы далекого колокольного звона. Он доносился из Вязовки в ясные, безветренные дни. Доехав до перекрестка, мы остановились у колодца, чтобы напоить Нетроньку, запыхавшуюся от жары и жажды. Затем мы пересекли Большую дорогу, идущую в Планчаниновку и, заехав раза два на какие-то межняки, выбрались, наконец, на верный путь. Я усиленно гнала лошадь, чтобы она после холодной воды не «опоилась». Когда приходилось сдерживать ее крупную рысь, я изо всех сил тянула к себе вожжи, так что совсем перегибалась с козел назад и падала на папу. Он смеялся надо мной, говорил мне: «Видно, что ты не настоящий кучер!», и показывал, как нужно укорачивать вожжи, чтобы легко остановить лошадь и в тоже время прямо сидеть на козлах.

Вдали показались избы деревни Ивановки и красный большой дом помещика Корбутовского, окруженный тенистым садом. На время все это скрылось за холмом. Мы начали съезжать по узенькой дорожке в глубокий овраг. Я обмотала вожжи вокруг своих рук и осторожно спускала лошадь. Справа поднималась отлогая стена, слева чернела пропасть. Переезд был опасен. Папа взял от меня вожжи и благополучно вывез нас из оврага. Лошадь с большими усилиями выбралась наверх и мы очутились среди полей подсолнухов, потом мчались между озимями, прекрасно взошедшими.

Наконец, мы подъехали к деревне, завернули в одну из окрайных улиц и направились по проулку в немецкий хутор. Ивановка сразу \\ л. 277  произвела впечатление деревни хлебной, но бедной зеленью и садами. Мы проезжали мимо гумен с большими ригами, далее потянулись огороды. Они были пусты, но на гумнах у немцев молотили. Мы остановились у избы Кондратия Кейля, но, подошедшая девушка объявила, что хозяин ушел в поле и объяснила папе, как его найти. Папа отправился за ним, а я осталась в деревне. Я распрягла Нетроньку и сняла недоуздок, чтобы ей удобнее было есть сено. На улице было довольно пустынно: несколько ребятишек барахталось в пыли, да в сторонке мальчики шумно играли и поочередно ходили на высоких ходулях. По временам выходили из ворот растрепанные немки и, с изумлением уставясь на меня, громко переговаривались между собой. Неприятно раздавался их картавый жаргон. Я попробовала было заговаривать с ними, но мы с большим трудом понимали друг друга. Перед избами тянулись длинные ряды кизиков, которые изготавливаются из навоза для топки печей.

Я пошла побродить в поле и различила глазом вдалеке, на самом горизонте, две черные точки: то был папа с Кондратием Кейлем. Через час папа вернулся, довольный своими переговорами с немцем, который обещал продать 100 пудов пшеничной муки и поговорить со своими односельчанами о доставке в волость больших партий муки. Мы запрягли опять Нетроньку. Две немки следили за нашими движениями и повторяли: «gut, gut». Мы простились с ними и поехали в русскую половину села, к Николаю Архипову.

Он жил у своей замужней сестры Лукафьи, так как сам семьи не имел. Изба Лукафьи помещалась в части деревни, именуемой Авдотиной барщиной. Переехав по мосту через пруд и поднявшись в гору, мы поехали вдоль улицы. Несмотря на послеобеденное время, на улице было людно и шумно по случаю праздника. Нарядные девушки попадались нам навстречу. Веселые парни в ярких рубашках гуляли или играли на гармонике. На завалинках, в чистых праздничных кафтанах сидели небольшими группами пожилые и старые крестьяне. Они вели мирные и неспешные беседы и низко кланялись папе, когда мы проезжали мимо. Папа смотрел на них и улыбался, и говорил мне: «Как мужичок наш прост и скромен в своих желаниях! Вот праздник сегодня, и что им нужно для отличия его от других дней? Он надел чистую рубашку и довольствуется тем, что сошелся с кучкой соседей в дружеском разговоре».

Наконец, мы увидели скромную избенку Лукафьи: она была крыта соломой и стояла между двумя красивыми избами с тесовыми крышами. Мы остановились у ворот. В калитке нас встретил Николай. \\  л. 278  Это был красивый старик лет 60-ти,  с редко правильными чертами строгого смуглого лица. Он поздоровался с нами со своей радушной и широкой улыбкой, отпер ворота и ввел лошадь нашу во двор. На крыльце избы стояла его сестра Лукафья, он любезно пригласила нас заходить, но папе хотелось сначала пройти на масленку, чтобы закупить колоба. Николай охотно вызвался нас проводить, он выпряг лошадь, причем догадался, что запрягали мы ее сами и все смеялся, что я неправильно перекинула чрезседельник. Поставив Нетроньку к колоде с сеном, Николай отправился с нами на масленку, стоявшую на окрайне села. Хозяина дома не оказалось: в гости ушел. Пока Николай побежал за ним, мы с папой зашли в горницу подождать. Это была горница местного богача: большая и светлая. Глаз радовался, глядя на чисто вымытый пол, оклеенные обоями стены, стол, покрытый клеенкой, хозяйку, уютную старушку, с черной наколкой на голове. Она, моя и вытирая чашки, рассказывала нам о своих 4-х сыновьях и 2-х племянниках, сражавшихся на войне, жаловалась на то, что теперь работников нигде не найдешь.

Между тем пришел хозяин и объявил, что колоба все вышли и, что он может отпустить всего 5 пудов на пробу. Но в его, с виду глуповатой улыбке, в его маленьких, прищуренных, словно подернутых дымкой глазках, светилось столько ума и лукавства, что невольно думалось: «Эх, брат, тут что-то неладно!». И, действительно, Николай нам потом сказал, что он по каким-то соображениям скрывает настоящее количество выработанных им колобов, но обещал на него «поднасесть». Папа уговорился с хозяином, что мы заедем за пробными колобами на обратном пути.

Затем мы с Николаем вернулись к Лукафье. Избушка ее была очень мала и тесна,  чувствовалась большая бедность. Лукафья рассказала нам, как она пострадала от сильного апрельского ночного пожара: крыша избы и двор весь сгорели; ветер, налетая порывами, переносил огонь с места на место, так что избы выгорели не порядками, а в 3-х – 4-х разных местах деревни. Мужа Лукафьи не было дома: он с утра поехал в Широкое с больной лошадью к «фершелу». Лукафья принялась вспоминать, как она после пожара говорила: «Митрофан Абросимович, теперь ты лесу нигде не найдешь, дык поезжай по деревне, тебе кто доску даст, кто бревно. А то огородиться нечем, беда… А он у меня смирный такой, несмелый. Заплакал, не поехал, и мне запретил!».  \\  л. 279

– Лукаша, – сказал Николай, широко и светло улыбнувшись, – угости-ка их своими галушками! Они у меня мастерица на это: страсть, как вкусно!

– Да ты не хвали, – ответила, смутившись, Лукаша, – может, и не понравится!

Но галушки на сметане оказались превкусными. Не напрасно хвалил их Николай, не напрасно скучал без них у нас, в Губаревке. Лукафья суетилась, угостила нас молоком и лепешками. Николай вел с папой длинные, степенные беседы…

Было уже около 3-х часов,  когда мы тронулись в обратный путь. Папа сказал на прощание Лукафье, что продает часть своего леса, а нуждающимся отдаст за полцены; велел мужу ее приехать к нему, и он ему отпустит несколько сажен. Расставшись с любезными хозяевами, мы заехали на масленку за колобами и отправились домой.

После этой поездки мы с папой часто вспоминали о всех крестьянах, с которыми мы тогда познакомились. И немудрые речи бесхитростной Лукаши, и Николая, и смиренный образ ее скромного мужа, так умилявший папу, и добрую хозяйку масленки, которая с таким благоговением рассказывал о своих племянниках «с крестами да медалями на груды», и плутоватого хозяина…

И папа спрашивал меня тогда:

– Не правда ли, они нам родные? Не правда ли, мы их любим?

Поездка в Губаревку к Академику Шахматову. Из неопубликованных материалов В.В. Яковлева.

Но вот, весною 1891 года я мог сообщить Ал. Ал-чу, что собираюсь опять в Россию. Он поспешил ответить, что ждет меня на лето к себе в Саратовскую губ., в свое именье Губаревку. Лишне говорить, с какой благодарностью и радостью я принял такое неожиданное для меня приглашение, обещающее познакомить меня с такими сторонами русской жизни, которые лишь в редких случаях удается лично наблюдать иностранцу. Тем более — под руководством милого и умнейшего друга, решившего к этому времени посвятить часть жизни службе в родной местности, рискуя даже принести в жертву ту науку, которую он любил больше всего. {nl}Какие личные побуждения заставили Ал. Ал-ча принять в это время место земского начальника, я ни тогда, ни потом не узнал… и не слишком старался узнать. Мне стало скоро ясно, что Ал. Ал. считал свое удаление от науки лишь временным, притом вовсе не полным. При громадной своей работоспособности он мог с полным правом рассчитывать на возможность научных занятий, как только освоится с новой службой и овладеет ее техникой. Меня более интересовал вопрос, как смотрит Ал. Ал. на то дело, за которое он взялся, а также на то законодательство, с которым его новое положение было связано. Об этом мы говорили не раз. Для меня несомненно, что принципиально Ал. Ал. был противником этого закона, считая его ретроградным, и, несомненно, неудачным шагом правительства. Но он был убежден, что при жесткой воле можно работать на пользу народа и на таком месте. И он принял место земского начальника, тем более оно связывало его с родной местностью, а именно свою родную местность Ал. Ал. любил страстно. {nl}И без колебания скажу, что если бы Россия получила в то время земских начальников таких качество и взглядов, как Ал. Ал., то новый институт принес бы народу огромную пользу, какие бы ни были внутренние и внешние слабости в самом законодательстве. Не стану говорить о высоком чувстве долга и о широком проникновенном уже Ал. Ал-ча, — эти его качества известны всем и видны во всех его работах. Скажу только, что Ал. Ал., как земский начальник — не знаю, сознательно или бессознательно — считал себя «слугою» своего народа в самом высоком значении слова, — слугою, готовым жертвовать собою и всем своим, и в тоже время показывающим народу в личном примере и своими познаниями путь к лучшим условиям жизни, к прогрессу — материальному и умственному. При обыденных административных работах, при судебном разбирательстве, на сельских сходах — всюду Ал. Ал. с рвением участвовал всею своею богатой личностью. Он говорил с увлечением, убеждал сильными доводами, даже с жаром, но все это с непоколебимым достоинством образованного и до глубины души гуманного человека. Замашки «барина», «помещика», «дворянина» были ему не только противны, а просто чужды. Что крестьяне невольно казались ему, человеку умственно и нравственно высоко развитому, иногда очень отсталыми, иногда даже детьми, нуждающимися в указаниях молодого начальника, это было естественно и иначе быть не могло. Но это лишь увеличивало его чувство ответственности по отношению к собственным словам и поступкам. И сколько я мог наблюдать, крестьяне его округа относились к нему с искренним доверием. Не раз меня сильно трогали их чистосердечные обращения к нему. {nl}В лето 1891 года дел было особенно много. Не только надо было знакомиться с новой должностью, ознакомлять население с новыми порядками, но много приходилось работать в виду грозившего страшными бедствиями неурожая: первым делом надо было обеспечить население озимою рожью, устроив пропитание бедствующих и т. д. {nl}Ал. Ал. работал с огромной энергией, иногда день и ночь. Он объезжал деревни, где заставлял организовываться, выбирать уполномоченных, устраивал пробы годности посевных семян. И для этой работы на население он привлекал всех, кому только доверял. Помню свое смущение, когда он вдруг оставил меня, молодого иностранца, в у. гор. Петровске (на р. Медведице) одного с деньгами и представителями крестьян для закупки семенной ржи. Но Ал. Ал. не ограничивался только «нужными» делами — это его не удовлетворило бы, особенно в заботах о поднятии культурного уровня. С первой же минуты и с очевидным даже нетерпением он обращает свое внимание на народное образование. В этой области он был особенно на месте и самим собой. Я имел случай наблюдать на сельских сходах. Его трезво-практические, но прямо и искренне одушевленные слова производили на меня глубокое впечатление. Когда он, окруженный мужиками, освещал им выгоды школы, — прежде всего сокращение лет военной службы, — взывал к старикам и предлагал лично покрывать большую часть издержек, — в такие минуты его невидимая фигура как будто вырастала. Его глубокая убежденность умела умилить слушавших, и он достигал цели. Борьбу против другого рода «власти тьмы» — против нехороших остатков старины, мы имели возможность наблюдать, когда в Губаревку явились крестьяне по своим делам, особенно бабы. Как они не были часто бедны, а явиться с пустыми руками им, очевидно, было непривычно и трудно было отстать от «обычая». И являлись: у кого висит корзинка с яйцами, у кого сидит уточка под рукой… Против таких привычек Ал. Ал. протестовал до гнева, до слез; мог даже дойти до проповедничества, объясняя серому люду обязанности и честь должностного лица, а самому народу подобающее понимание своего права и достоинства. Удавалось ли ему всегда убедить, не берусь сказать: при развитости одной части населения было много и тупости и отсталости. Но практические результаты деятельности показывали, что взгляды нового земского начальника имели последствия. И это нисколько не уменьшало доверия к нему, добрых отношений, уверенности крестьян получить в Губаревке искренний и добрый совет. Уверенность в нем была такова, что приходившие в его отсутствие из Губаревки излагали свои просьбы нам, жителям усадьбы, и уходили спокойные за свои нужды. {nl}Из всего сказанного о взглядах Ал. Ал. на право и достоинство народа, о его гуманности ясно, что он был по природе противником телесного наказания и всякого вообще насильственного и грубого отношения к населению со стороны власти. В разговорах Ал. Ал. резко отрицал даже возможность какой-либо пользы от таких приемов, и сельским и волостным старостам давал внушительно понять свое мнение об этом. Наоборот, в его программу входило старанье смягчить нравы и отношения между крестьянами. Живо помню его сердечные и настойчивые попытки уговаривать односельчан не пользоваться правом выселять путем приговора в Сибирь тех несчастных, которые навлекли на себя негодование сельского мира. Ал. Ал. взывал к состраданию, к чувству ответственности за ближнего. Да, в таких случаях он был сеятелем слова, давшим плод восходящ и растущ. {nl}Телосложение Ал. Ал. было, как известно, не крепкое. Но тем сильнее была воля и характер. Щадить себя было не в его характере. Можно в нем было найти обратное. Помню, как в один день, в сильнейшую жару, после утомительных разъездов и усиленной работы Ал. Ал. возвращался из конторы домой к обеду и чтобы отдохнуть. На горизонте показался дым, видимо, от пожара в одной из деревень его участка. Никакие убеждения не могли удержать Ал. Ал-ча. Вся усталость как будто прошла. Он даже не поел. Придя домой, он бросился на оседланную лошадь и ускакал. Вернулся он только к ночи, шатающийся от усталости, но довольный и счастливый. Конечно, его присутствие в горящей деревне не было особенно важно при борьбе с таким стихийным бедствием как пожар в русской деревне. Трудно в таких условиях совершать подвиги. Но сознание исполненного нравственного долга давало полное удовлетворение, даже как будто наслаждение чрезмерным утомлением искренним в пользу других.{nl}Постоянные разъезды для ознакомления с округом, для выяснения вопросов службы на месте и вообще по делам были по сердцу Ал. Ал-чу, особенно в этот период его деятельности. Очень любил он эти поездки использовать и для расширения познаний иностранного гостя своего. Филология, правда, оставалась в загоне. Все наше внимание было поглощено конкретными впечатлениями и вопросами окружающей нас природы. О материальных нуждах при поездках мы совсем не заботились. Лишь одна роскошь сопутствовала нас (так — ВЯ) в деревнях: мы имели «свой чай», даже любимой марки Ал. Ал-ча (сколько помню: «Перлова»). Но тем богаче и незабвеннее были умственные наслаждения: наслаждения красотой степной природы, наблюдения над нравами и обычаями народа; для меня же особенно: беседы с добрейшим и умнейшим другом под ясным солнцем и высоким небом Саратовского края, и это в самый впечатлительный период молодых лет. {nl}С ним в усадьбе жили его тетка Ольга Николаевна Шахматова, «мать» семьи, и его две сестры. Приезжали родные и друзья, царило то настоящее гостеприимство, при котором каждый гость чувствуется свободным, независимым, а тем более радуется тем часам, когда все собираются для взаимного сближения мыслей и впечатлений — такое гостеприимство, которое вряд ли где существовало в более привлекательных, красивых, даже изящных формах, чем в культурных семьях бывшей русской деревни. {nl}В чудные южные вечера вся Губаревщина собиралась около самовара, гуляла по прелестному парку, или скорее лесному оврагу, «Дарьялу» покойного ученого. Неустанный хор лягушек в прудах, залает собака на луну в тихой спящей деревне по ту сторону ручья, дребезжит клепало ночного сторожа — а мы все ждали вечно занятого хозяина. И вот, наконец, вдали колокольчик, — да, он. Наконец и ему короткий отдых в кругу своих, чтобы в следующее утро раньше всех других взяться опять за работу. {nl}В юном студенте, в молодом земском начальнике уже горел тот никогда не догоравший в нем святой огонь, который отличал и маститого, благороднейшего академика. Как он был в дореволюционной, так он останется и для будущей, возрожденной России маяком ее умственной жизни: пусть русская молодежь, ученая и неученая, возьмет свое направление по нему — она не ошибется.

В.П. Антонов-Саратовский об Октябрьском перевороте в Саратове.

Близость грозы чувствовали, разумеется, не только мы, но и наши противники. Особенно нервничали вожди саратовских эсеров, еще недавно считавшие себя господами положения не только среди саратовских крестьян, но и в самом Саратове. 21 октября они заявили, что отзывают своих представителей из Исполнительного комитета Совета, но прошло два дня и эти же эсеровские лидеры обратились к нам с неожиданным предложением издать совместно постановление о переходе помещичьих земель в Саратовской губернии в распоряжение крестьян. Они, очевидно, почувствовали, что у них ускользает из-под ног почва, что потерявшие терпение крестьяне отворачиваются от них так же, как отвернулись в городе рабочие и солдаты.{nl}Мы, разумеется, охотно согласились не только на издание подобного постановления, но и на немедленное проведение его в жизнь.{nl}Однако уже через день у нас произошел окончательный разрыв не только с эсерами, но и меньшевиками… Пришли первые, противоречивые еще сведения о начавшемся в Петрограде восстании. Лидеры эсеров и меньшевиков обратились к нам с просьбой созвать экстренное заседание комитета нашей партии совместно с фракцией Исполкома и разрешить им выступить на этом заседании с якобы чрезвычайно важными сообщениями и предложениями. Чтобы узнать их намерения, мы решили не уклоняться от этого предложения и устроили совместное собрание.{nl}На собрание явились с мрачным и сосредоточенным видом главные «светила» местного мещанства: Чертков, Майзель (Лидеры саратовских меньшевиков), А. Минин. Телегин (Лидеры саратовских эсеров ) и другие. Слово для «экстренного» заявления попросил А. Минин, чрезвычайно ограниченный и тупой субъект. Речь его на этот раз была немногословна, но крайне характерна:{nl}– Вы, вероятно, уже знаете, что петербургские большевики начали под предводительством вашего ЦК предательский мятеж против Временного правительства. Временное правительство и революционная демократия без пощады раздавят преступную кучку мятежников. От вас, во избежание местных осложнений, мы требуем, чтобы саратовская организация большевиков публично и решительно осудила мятежные действия ЦК партии и петербургских большевиков!..{nl}К тому же сводились и «пожелания» меньшевистских лидеров.{nl}– Понимаете ли, сознаете ли вы сами, что вы требуете от нас? – крикнул я. – Ведь вы хотите, чтобы мы поступили как жалкие трусы, изменники и предатели. Как смеете вы думать так о нас? Как смеете предъявлять нам подобные требования? Впрочем, вы, мещане, иначе и не можете поступать. Но саратовские большевики всегда были и останутся честными, смелыми большевиками, и от лица всех своих товарищей, без всякого обсуждения вашего гнусного предложения, я заявляю вам: мы всеми нашими силами, не останавливаясь ни перед чем, поддержим наших петроградских товарищей! Не так ли, товарищи?{nl}– Правильно! – единогласно поддержали меня все присутствовавшие на собрании большевики.{nl}– В таком случае мы выходим из Совета, – угрожающе и торжественно заявили эсеры.{nl}– Скатертью дорога!{nl}– Мы тоже!.. – засуетились меньшевики.{nl}– Ну, и вам тоже, скатертью дорога!{nl}Вечером состоялось заседание Городской думы, вокруг которой, очевидно, сосредоточивались все контрреволюционные силы. Главные – кадеты, эсеры и меньшевики – шептались, сговаривались…{nl}Наступило 26 октября (8 ноября). У нас уже имелись более точные сведения о событиях, происходивших в Петрограде. Так совершилась… новая, на этот раз действительно великая революция – пролетарская революция!{nl}Нужно было действовать и нам. {nl}Вечером должен был собраться Совет рабочих и солдатских депутатов. Но нам необходимо было заранее выяснить свои силы, наметить план действий, узнать намерения и планы врагов.{nl}В здании Исполкома (бывший дом губернатора) находилась также и канцелярия Топуридзе, губернского комиссара Керенского.{nl}С самого утра 26 октября в его кабинете и канцелярии наблюдалась подозрительная суетня. То и дело туда заходили гласные Думы, реакционные адвокаты, чиновники, комиссары милиции, офицеры.{nl}Я зашел в помещение военной секции Совета.{nl}– Где Соколов? – спрашиваю я.{nl}– Уехал, кажется, на почту.{nl}– Нечего сказать, хорошее время для посещения почты выбрал председатель военной секции. Нужно немедленно вызвать его сюда.{nl}Владимир Соколов чуть ли не единственный большевик, подпоручик. Был председателем военной секции. Явился он только в 2–3 часа дня. С ним пришли неразлучные эсеры Портнягин, Диденко и Неймиченко. Последних двух скорее можно было считать кадетами и даже очень правыми.{nl}Путанно, запинаясь и подбадривая себя напускной решительностью тона, Соколов стал объяснять, что «они» решили принять меры, чтобы не допустить столкновения между солдатами, не допустить гражданской братоубийственной войны и т.п.{nl}– Кто это решил, и о каких мерах говорите вы?{nl}– Мы – военные… Подробнее сделает сообщение Понтрягин.{nl}Но Понтрягин говорил так же путано и туманно. Тем не менее, выяснилось, что «они» решили ввести в Саратове «военную диктатуру». Наивного юношу Соколова запугали и одурачили его эсеровские друзья. И не только его.{nl}– Отлично! – прерываю я Понтрягина. – Вы хотите, следовательно, ввести военную диктатуру… О целях ее не будем пока говорить. Но на какие реальные силы собираетесь вы опереться? Разве вы не знаете, что большинство Саратовского гарнизона, большинство солдат стоят за Совет и подчинятся только ему? О рабочих и говорить нечего. Какую роль отводите вы в вашей диктатуре Совету?{nl}Мой вопрос сразу охладил воинственный пыл пустозвонных «диктаторов». Они дипломатично заговорили о сотрудничестве с Советом и великодушно согласились ввести в свой «орган диктатуры» представителя от Исполкома…{nl} Пришел товарищ Антонов. Я коротко объяснил ему, в чем дело. Нам нужно было выиграть, прежде всего, время. Поэтому мы сказали, что не прочь, пожалуй. Образовать и временный «орган диктатуры», но настояли, чтобы состав его членов был утвержден Советом.{nl}В том, что Совет раскусит и провалит эсеровские замыслы, у нас не было сомнений. Соколова от председательствования в военной секции мы отстранили.{nl}Полуосвещенный зал и хоры консерватории, в которой в те времена собирались пленарные заседания Саратовского Совета, до отказа набиты рабочими и солдатами. Было несколько мрачно, но за возбужденным гулом живо чувствовалась жажда борьбы и уверенность в победе. Я делаю доклад и настойчиво подчеркиваю, что вся полнота власти должна принадлежать Совету, что при создавшемся положении, может быть, и нужен орган с диктаторскими полномочиями, но это должен быть орган Совета, и последний вправе отклонить любую кандидатуру.{nl}Оглашается список. Набившие всем оскомину фамилии эсеров – Диденко, Максимовича, Зайцева и некоторых других вызывают бурю протеста. Голосование они исключаются. Их не поддерживают и эсеровски настроенные депутаты Совета.{nl}– Вот мнение саратовских рабочих и солдат! – насмешливо говорю я побледневшему Понтрягину.{nl}Он нервно просит слова и говорит истерично и глупо. Грозит, что офицеры откажутся от командирования солдат, если на Саратов нападет Каледин, орудовавший тогда на Дону и уже наседавший на Царицын, откажутся, если не передадут теперь в их руки диктатуру…{nl}Эта глупая и гнусная выходка вызывает ураган негодования. В уши незваных диктаторов хлещут острые выкрики.{nl}– Долой предателей!..{nl}– Стащить с трибуны!..{nl}– Товарищи рабочие и вы, товарищи солдаты, – обратился я, – скажите нам и себе, открыто и смело, сможем ли мы собственными силами, без помощи этих господ (жест в сторону офицеров) отстоять революцию от черных банд, надвигающихся на Саратов? – В ответ несутся бурные крики:{nl}– Отстоим!{nl}– Справимся сами!{nl}– Долой изменников!..{nl}Меньшевики и эсеры, истерически выкрикивая, что они совсем выходят из мятежного Саратовского Совета, покидают зал консерватории под возмущенные крики и недвусмысленные угрозы рабочих и солдат.{nl}Было около трех часов ночи. Мы спешим в здание исполкома.{nl}Спешно открывается заседание Исполкома.{nl}Только что донесли, что из Военного городка по направлению к Городской думе прошли в боевом порядке с винтовками и пулеметами юнкера.{nl}Нужно немедленно организовать охрану здания Исполкома. Выработать план действий, распределить работу.{nl}Заседание Исполкома затянулось до утра. Решено было немедленно объявить о переходе всей власти к Совету. Сместить губернского комиссара Топуридзе и назначить своего комиссара – большевика Лебедева, разоружить ненадежные части милиции, заменив их дружинниками из рабочих, захватить телеграфную и телефонную станцию… Привести в боевую готовность все преданные нам части гарнизона и вооружить возможно больше рабочих.{nl}Днем 27 октября (9 ноября) острых столкновений не было. И мы, и наши противники, готовились и собирали свои силы. Мы устроили митинги на фабриках, заводах и воинских частях, призывая всех к спокойствию, выдержке и боевой готовности.{nl}Юнкера, являвшиеся главной боевой силой наших противников, расставили караулы в ближайших к зданию Думы кварталах и заняли отрядами некоторые дома… Попробовали они захватить одну из батарей, но солдаты-артиллеристы орудий не дали.{nl}Вечером начались первые столкновения. Думские юнкера, студенты и гимназисты стали арестовывать советских работников, наших разведчиков и даже захватывать отдельных зазевавшихся солдат, отнимая у них оружие.{nl}Поздно вечером нам сообщили, что думскими юнкерами под предводительством Диденко была захвачена одна из небольших казарм, причем из склада ее они вывезли несколько сот винтовок и много патронов. На улицах близ Думы юнкера стали возводить баррикады и рыть траншеи.{nl}Больше мешкать было нельзя. Мы решили действовать…{nl}Утром 28 октября (10 ноября) войскам и вооруженным рабочим было приказано оцепить район Городской думы. Наша артиллерия заняла указанные ей позиции и направила орудия на здание Думы.{nl} Поставленная нашим войскам задача к полудню была уже выполнена. Думская «армия» тоже закончила свои приготовления: возвела довольно жалкие баррикады. Установила пулеметы на колокольне соседней с Думой церкви.{nl}– Потребуем, товарищи, от наших нелепых мятежников добровольной сдачи. Они теперь сами видят. Что дело пахнет не игрой и не шуткой! – предложил я в президиуме Исполкома.{nl}Предложение было принято. Я стал вести по телефоны переговоры с лидером контрреволюционных мятежников. Они, казалось, с радостью ухватились за возможность мирной ликвидации собственной авантюры, но скоро я понял, что они только стараются как можно дольше затянуть «собеседование», рассчитывая, очевидно, на помощь вызванных ими казаков.{nl}Делегация, наконец, явилась. В состав ее входило 7 человек: эсеры А. Минин, Тугаринов, и Телегин, меньшевики П. Васильев и Белавинский, председатель судебной палаты Н. Мясоедов и от штаба – довольно толковый офицер эсер Друшляков.{nl}Мы предложили им для подписи следующие условия{nl}1. Полная сдача оружия с гарантией личной неприкосновенности всех сдавших оружие.{nl}2. Роспуск военных организаций. Штаба и комитета при Думе.{nl}3. Никаких противодействий мерам и распоряжениям Совета.{nl}4. Спокойная организация работы городского самоуправления.{nl}5. Немедленная отмена всех постановлений созданного Думой так называемого «Комитета защиты революции», городского самоуправления и губернского комиссара и призыв населения всей губернии к спокойствию и работе во всех учреждениях.{nl}Эти условия, наскоро набросанные тов. Антоновым и нами, предварительно почти не обсуждавшиеся, являлись необыкновенно умеренными. Тем не менее, лидер эсеров А. Минин нудно-раздраженно скрипучим голосом стал оспаривать их и выставлять свои.{nl}– Вы должны понять, наконец, – резко прервал я его, – что дальнейшая проволочка времени крайне опасна. Наши требования являются ультиматумом и должны быть приняты немедленно без всяких разглагольствований.{nl}В это время входит наш главком Щербаков и резко заявляет, что думский штаб открыл военные действия.{nl}– На Валовой улице стрельба. Есть раненые. Я вынужден буду немедленно обстрелять Думу артиллерийским огнем. Если стрельба не прекратится.{nl}Делегаты побледнели и засуетились. Просят дать им возможность переговорить со штабом по телефону.{nl}Мы покидаем их. Через десять минут заседание возобновляется. Друшляков, Мясоедов и Белавинский без дальнейших колебаний подписывают предложенные условия. Минин заявляет, что он вынужден подписать условия, но лично не согласен с тремя последними пунктами и, подписав их, сделает оговорку, а затем выйдет из числа гласных Думы. Такую же оговорку делают и остальные три делегата…{nl}Для сообщения подписанных условий и организации сдачи оружия в Думу вместе с возвращавшейся делегацией отправился тов. Антонов и еще двое наших товарищей.{nl}Но едва ушла делегация, как раздался телефонный звонок. Я взял трубку.{nl}– Дума требует, чтобы делегация немедленно вернулась назад. Получена телеграмма, что Керенский взял Петроград. Мы решили держаться до утра и не подписывать никаких соглашений.{nl}Я узнал голос Понтрягина. Эти дурачки, очевидно, забыли, что телеграф в наших руках и по-детски хотят одурачить нас.{nl}– Перестаньте говорить глупости. Соглашение уже подписано. Если вы не сошли окончательно с ума, немедленно, не теряя минуты, выполняйте принятые условия. Иначе вам же будет хуже! – резко кричу я.{nl}Было уже темно. Надвигалась ночь со всем своими тревогами и недоверчивостью. Солдаты нервничали и инстинктивно опасались обмана. Прошло около часа, а из Думы не было никаких вестей.{nl}Снова звоню по телефону. На этот раз подходит Диденко.{nl}– Кончили или нет разговоры? {nl}– Нет. Обсуждение продолжается.{nl}– Но ведь это же – сплошное безумие! Кончайте немедленно или пошлите к телефону тов. Антонова.{nl}Через несколько минут к телефону подошел Антонов.{nl}– Каковы результаты?{nl}– Большинство Думы согласилось на предложенные условия.{nl}– Тогда немедленно сообщи об этом нашим войскам и призови их к спокойствию. Они страшно нервничают. {nl}Через несколько минут мне донесли, что когда тов. Антонов был уже около наших цепей, сзади раздались крики «Ура», за которыми последовали ружейные залпы.{nl}Кто-то сделал свое дело. Бой начался.{nl}Я предложил Щербакову открыть по Думе огонь.{nl}Глубокая ночь. Канонада то затихает, то снова оживает. {nl}Наконец явились парламентеры: Понтрягин, старик Мясоедов и меньшевик Боярский, называвший себя почему-то интернационалистом. Я объявил им, что наши условия остаются в силе, за исключением первого пункта: все военные, принимавшие участив в мятеже, и наиболее ненавистные массам вожаки контрреволюции должны быть временно задержаны. Это необходимо и в интересах их личной безопасности.{nl}С этим новым условием после некоторых пререканий парламентеры согласились.{nl}Нами был отдан приказ прекратить обстрел Думы, но это нелегко было сделать. Рабочие, особенно солдаты, были крайне раздражены сопротивлением, систематическими обманами, бессонной ночью и теми жертвами, правда, немногочисленными, которые они понесли.{nl}На московской улице стрельба прекратилась. Но продолжали бухать орудия с Соколовой горы. Я поехал туда. Там солдаты раздражены были еще больше. {nl}– Прекратить стрельбу! – потребовал я.{nl}– А они прекращают?.. Посмотрите, товарищ Васильев, что там делается: они стреляют с церкви! {nl}Солдаты очень неохотно, но согласились, наконец, ждать сдачи. С нашей стороны стрельба была прекращена и здесь.{nl}Я возвратился к окружному суду. Там среди солдат находился уже парламентер из Думы – начальник школы прапорщиков полковник Чесноков. Солдаты нещадно ругали его и грозили перебить всех юнкеров и офицеров.{nl}Я опять взял слово с солдат показать свою революционную выдержку и не трогать безоружных, предупреждая, что сам отправляюсь в Думу и выведу осажденных.{nl}Идти вместе со мной вызвалось человек пять: Плаксин, Марциновский, Букин и еще кто-то. {nl}Мы пошли по Царицинской улице. Полковник Чесноков держал в руках самодельный белый флаг. Свернули на Московскую.{nl}Я направился прямо в думский зал.{nl}Дух уныния и трепетного страха носился над переполненным залом. На председательском месте сидел известный лидер местных меньшевиков Д. Чертков. Лицо у него казалось зелено-бледным.{nl}Чертков глухим голосом, которому он тщетно старается придать спокойствие и торжественность, провозглашает:{nl}– Непрерывное заседание Думы продолжается… Слово предоставляется представителю большевиков. {nl}– Я думаю, что можно было бы смело обойтись без этих церемоний и комедий, – резко обрываю я. – Надеюсь, господа, что теперь-то вы понимаете всю серьезность и опасность вашего положения. У вас есть лишь одна возможность спастись, – это немедленная и безусловная сдача.{nl}– А можете вы гарантировать нам личную безопасность? – спросил меня меньшевик Майзель.{nl}– Вчера мог бы, сегодня, откровенно говорю, не могу. Солдаты слишком озлоблены против вас. Обещаю лишь следующее: я сделаю все, чтобы предупредить расправу; я пойду впереди вас. Если будут стрелять в вас, то убьют прежде всего меня. Солдаты меня знают и, думаю, не сделают этого.{nl}По залу пронесся вздох облегчения. Все послушно и быстро стали спускаться вниз. Юнкера и офицеры тотчас построились в ряды, а за ними столпилось остальное воинство.{nl}Процессия выстроилась, я стал впереди, кто-то поднял белый флаг, и мы двинулись по Московской улице.{nl}Навстречу нам из ближайших улиц и дворов высыпали с винтовками в руках рабочие и солдаты.{nl}Пленных бранили, им угрожали, но ни одного серьезного насилия произведено не было.

Шомпулев В.А. Ряд похищений и увлечений.

Лет 60-70 назад, при крепостном праве, каждому чиновнику представлялась возможность иметь дешёвую прислугу, нанимавшуюся у помещиков, и в то время трудно было встретить на улицах без лакея или горничной хоть сколько-нибудь порядочных женщин, не говоря уже о девицах. И, боже упаси, было увидеть в провинции женщину, прогуливающуюся с посторонним мужчиной и без провожатого. Ей сейчас приписывалась безнравственность, и она делалась притчей во языцех. О помещичьих семействах и говорить нечего. Для них существовали кареты, запряжённые четвёриком цугом с форейторами, а во время прогулок верхом были провожатыми жокеи или лакеи в ливреях. И трудно сказать, почему именно, но в те времена стеснения женской свободы, случая оставления мужей жёнами были большой редкостью и об них знали даже и в других губерниях. Но зато похищение дочерей было делом заурядным и на своей памяти я могу их насчитать не мало, при чём похитителями были преимущественно домашние наставники и другие лица, допускавшиеся в интимную жизнь семьи.{nl}Тогда при отсутствии в провинции институтов и гимназий, женское образование было весьма ограниченное, так как не всем было доступно выписывать гувернанток, и в городах преимущественно ограничивались приглашением для учения своих детей недоучек мужских гимназий, ссыльных поляков, которых в Саратове было довольно, французов, застрявших в России после двенадцатого года, и разных проходимцев-учителей. И эти люди вкрадывались в доверие семьи, и, пользуясь обычной близорукостью родителей, сплошь и рядом развивали юных дочерей в дурном направлении, похищая из них более богатых, и были случая даже совращения жён.{nl}В конце 30-х годов мещанин Вася…кин , исключённый из IV класса гимназии, был приглашён давать уроки в весьма почтенный дом богатого помещика генерала, где спустя не-сколько лет, когда единственная дочь этой семьи достигла 16-летнего возраста, она бежала с ним и обвенчалась. Высшее общество, к которому она принадлежала, заперло свои двери для новобрачной, а вдовая мать не вынесла этого удара и вскоре скончалась, но молодая супруга, пользуясь пожизненным правом дворянки владеть крестьянами, увезла своего мужа в деревню. Вася …кин умер, и жена оплакивая его до тех пор, пока не пришлось ей, внесённой в пятую часть родословной дворянской книги, приписывать своих детей к мещанскому обществу. Тут она страшно возмутилась и долго не хотела покориться этому обстоятельству.{nl}Таких случаев на моей памяти было очень много, и теперь ещё живы некоторые почтенные люди, которые вспоминают, как после смерти их матерей у них отбирали крепостных крестьян в казну, так как отцы их не принадлежали к потомственному дворянству.{nl}В 40-х годах был возмутительный случай в семействе полковника, носившего голубой мун-дир . Жена его была дочерью ветерана двенадцатого года и воспитывалась в одном из столичных институтов; красавица брюнетка была настолько скромна, что, быв уже замужем, служила приме-ром для всех девиц. Муж её был великолепный человек, и они были вполне счастливы до тех пор, пока не стали вырастать дети. Тут понадобился для них учитель, для чего и был приглашён находившийся в Саратове, под надзором полиции, бежавший из своего отечества, молодой шведский офицер генерального штаба, Девель. Он был очень красив, но в высшем обществе не вращался, и его знали только, как учителя. Конечно, никому и в голову не приходило, чтобы такая скромная женщина, как жена этого полковника, увлеклась Девелем.{nl}Однажды в немецком клубе, помещавшемся в доме Челюскиных , во время маскарада ко мне подошла неизвестная мне стройная маска в чёрном домино. Я был тогда ещё очень молод и перед поступлением в кавказские войска служил чиновником при губернаторе Кожевникове. С маской, как вообще и водится, я ходил под руку, и она всё время смущённо поглядывала на Девеля; когда же мне пришлось, с ней танцевать кадриль, Девель бесцеремонно подошёл к нам и увёл, от меня маску. Возмущённый этой дерзостью, я потребовал от Девеля удовлетворения, но он, не обращая на это внимание, хотел насильно увести маску из клуба. Общество было настолько возмущенно этим обстоятельством, что даже прекратило танцы и поспешило передать о случившимся жан-дармскому полковнику (2), который в это время в гостиной играл в карты. И тот, скрыв, что эта маска оказалось его женой, просил меня проводить её до кареты, а сам снова сел за карты. Отно-сительно Девеля тут же старшины составили акт, вследствие которого он был торжественно выведен из клуба и, порядком того времени, двое лакеев, идя за ним до выходных дверей с половыми щётками, заметали его след.{nl}Драться на дуэли с Девелем однако же мне не пришлось, так как, по распоряжению губерна-тора, утром он был арестован и затем вскоре выслан в Вятку за неслыханный поступок: когда жена полковника, воротясь домой, разделась в своей уборной, выходившей окнами на улицу, то Девель бросил ей в окно камень, обёрнутой запиской, в которой с угрозами требовал, чтобы она немедленно вышла к нему. Полураздетая женщина, набросив на себя наскоро салоп черно-бурых лисиц, исполнила его требования, умоляя не делать скандала, но Девель, посадив её в сани, увёз к себе на квартиру, где, оставив у себя её дорогой салоп и бриллиантовые серьги из ушей, выгнал её на улицу, откуда эта несчастная женщина должна была пройти почти полгорода, домой ночью в сильный мороз, в ночной кофте и туфлях. В довершение же своей подлостью Девель потребовал от мужа три тысячи рублей выкупа за оставленную им у себя дорогие вещи.{nl}Муж был настолько благороден, что, любя свою жену, простил ей, но сам тут же впал в эпи-лепсию и через год умер. Жена его, отвергнутая обществом долго скиталась по разным губер-ниям, преследуемая слухом об этой ужасной истории, и лет 20 назад говорилось в столичных газетах, что она кончила жизнь в Одессе содержательницей дома терпимости.{nl}Не стану упоминать здесь об очень, многих, бывших на моих глазах, случая похищения доче-рей богатых семейств, кончившихся свадьбой, хотя некоторые из них были немного лучше женитьбы Вася…кина, и расскажу лишь о более выдающихся.{nl}В конце 50-тых годов появился в Саратове молодой и далеко не красивый учитель-музыкант, Петров. Он был хороший скрипач, и давал в то же время уроки на фортепьяно. Очаровывая учениц своей игрой, он два раза неудачно похищал их, так как при первой его попытке беглянку, дочь бывшего командира гарнизонного батальона , успели захватить в церкви до венчания, а вторую, дочь купца , вечером задержали с ним на улице по дороге в церковь, но зато третья попытка ему удалась, и он с дочерью вдовы богатого помещика Степанова успел повенчаться. Однако же стройная брюнетка peau brohsė, с синими глазами, напоминавшая собой тип креолки, недолго пользовалась своим счастьем и через два месяца своего замужества сбежала от супруга прямо от рояля, где Петров аккомпанируя ей на скрипки, в экстазе своей игры сломал об голову смычёк, вследствие чего красавица-креолка, выскочив из окошка в одном платье, в страшном отчаянии прибежала в дом к своей матери. Петров после этого заявления о водворении к нему жены, и постановлением о приводе её к мужу полицией уже было оставлено губернским правле-нием, но бывший в то время предводитель дворянства вошёл в положение молодой женщины и протестовал против этого распоряжения, приняв во внимание, кроме грубого обращения с женой, ещё то обстоятельство, что Петров похитил всё дорогое приданное жены, не исключая мебели, зеркал и проч., – увёз его в Воронеж, где под своим управлением составил театральный оркестр; причём он, воспользовавшись выданными его новой женой долговыми обязательствами на крупную сумму, успел передать их кредиторами за половинную цену.{nl}Предводитель дворянства по этому случаю снёсся тогда с воронежским губернатором , по распоряжению которого всё приданное, почти ещё не тронутое, было целым обозом доставлено в Саратов.{nl}18-ти летняя креолка, получив своё великолепное приданое, которое ей делали в столице, появилась затем на бале в дворянском собрании, хотя этому и предшествовала целая буря в обществе благочестивых дам, так как они находили шокирующим присутствием среди них женщины, бросивший мужа. {nl}Ещё расскажу один курьез: жена одного известного в губернии помещика, композитора С. , увлеклась сельским священником, который сняв с себя духовный сан, женился на ней, с оформле-нием согласия своей попадьи и покинутого мужа, и поступил на гражданскую службу в Западный край. Муж же помещик, скучая в своём одиночестве, нашёл в последствии утешение с покинутой попадьёй.{nl}С 60-х годов многое изменилось. Щепетильность дамского общества настолько понизилась, что не только появление в нём соломенных вдов стало делом заурядным, но начали происходить иного рода, неслыханные до того времени, случаи.{nl}Жена одного очень почтенного и чиновного человека, принадлежавшего к известной в Сара-товской и Пензенской губернии, фамилии , прожив несколько лет замужем, увлеклась молодым кучером из бывших своих крепостных людей. Муж её, далеко не старый и пользовавший уважением в губернии , узнав об этой связи, скрывал её от общества и, лишь умирая в скоротечной чахотке, объявил об этом в последствии часы своей жизни некоторым лицам. Я и мой deau trėre Иванов были свидетелями его признания, при чём он в присутствии жены указал на своего сына и на сына кучера, после чего преступная женщина выбежала из комнаты. Возможность такого позорного случая нам казалось невероятной, и мы готовы были приписать этому бреду умирающего, тем более, что эту особу я знал ещё прелестной девушкой, вышедшей из Смольного монастыря с шифром. Но когда на другой день смерти её мужа мне пришлось навестить её, то, войдя неожиданно, я застал эту барыню сидевшей за самоваром в гостиной с её кучером, перед которым стояла закуска и бутылка водки. Поражённый этой картиной, я, ни слова не говоря, ушёл.{nl}Вскоре затем, по желанию покойного, над его имуществом и сыном была учреждена опека, и обязанности опекуна принял на себя родной брат этой госпожи, не желавший даже слышать имени сестры, уже обвенчавший с кучером.{nl}Три года спустя мне, как предводителю дворянства, доложили о приезде ко мне этой госпожи, назвавшейся фамилией своего первого мужа. Я был страшно возмущён такой дерзостью, почему и принял её стоя, высказав своё негодование, что она позволила себе называть честным именем уважаемого человека, но молодая женщина упала в обморок. Мне стало жаль её, я закри-чал женскую прислугу, которая принесла воды и помогла мне привести её в чувство.{nl}Спустившая с её головы длинная мещанская шаль раскрыла изнурённое лицо когда-то бывшей светской барышни, и я невольно вспомнил в ней молодую богатой помещичьей семьи, гордившейся своей единственной дочерью. Отец её был предводителем одного из отдаленных уездов губернии, а братья мировыми посредниками . Когда эта несчастная женщина очнулась, она в слезах рассказала мне свою горькую участь жены мужика, по требованию которого она продала своё имение и купила на его имя небольшой дом в глухой улице Саратова. Весь же остальной капитал мужа забрал в свои руки и прожил в короткие время на извозчичьи аферы.{nl}Желая убедиться, насколько эта женщина заслуживает участия, я в своей обыденной прогулке нашёл её скромное жилище. Это был двухэтажный, в три окна, небольшой флигель, выходящий окнами на улицу. При отсутствии подъезда с улицы, я вошёл во двор и затем в отворённую дверь нижнего этажа, где оказалась кухня. Там в русской печи варился в горшках обед. Вдоль стены стоял, покрытый грязной скатертью, кухонный стол, на котором находилась большая глиняная чашка, блюдечко с солью и несколько деревянных ложек. Сама же хозяйка, подоткнув за пояс ситцевую юбку и с шлычкой на голове, подмывала из лоханки пол. Увидев меня, она с криком бросилась за занавеску, отделявшую кухню от тёмной комнатки, выходившую окнами на улицу. На мой вопрос, почему она не выйдет из этого положения, не имея даже прислуги, она указала рукой на висевшую люльку, около которой сидела старуха, отгоняя мух от копошившего там ребёнка, лежавшего с соской во рту. «Это матушка моего Ивана», заметила она «которая вам объяснит, что не мало перебывало у нас молодых работниц, но из-за них вечно происходили неприятности с мужем, который на 10 лет меня моложе». Вся эта обстановка и сама хозяйка произвели на меня крайне тяжёлое впечатление. Когда же я собрался уходить, то на двор въехало две извозчичьих пролётки. Это был её муж Иван и его племянник из бывших крепостных людей. Оказалось, что они стояли на бирже близ моего дома, на Соборной площади, и мне не раз прихо-дилось с ними ездить. Оба они, сняв шапки, предложили довезти меня до дома. Отказавшись на этот раз от их услуг, я всё-таки не стеснился подать руку провожавшей меня за ворота хозяйке дома, которую с тех пор больше никогда не видел.{nl}Затем на моей памяти было ещё несколько более прискорбных случаев, где крестьянским пар-ням выпадала роль даже соблазнителей девиц-дочерей благородных семейств, но в этих случаях главная вина, конечно, падает на родителей, которые гоняясь за чинами и звёздами и добиваясь службы в высших учреждениях страны, оставляя в глухой деревне единственных своих дочерей под предлогом хозяйства.

Шомпулев В.А. Дитя любви

Лет пятьдесят назад в среде помещиков Саратовской губернии находилось двое очень богатых братьев Ж… Старший П. , женатый на местной дворянке, имел детей и занимал высокое положение в уезде; второй же брат , сравнительно, жил скромно, женат не был, но, находясь в связи со своей крепостной девушкой, прижил с ней дочь. Девочка эта росла в большой роскоши, и ей давалось хорошее образование, не исключая языков и музыки. При жизни отца в семье его брата была на правах близкой родной и пользовалась общим расположением. Дядя так много оказывал ей внимания, что вкрался этим в доверие брата, который, завещая ему вотчины, просил передать свой большой капитал незаконной дочери, в чем старший брат и дал клятвенное обещание.{nl}Девочке этой уже было 14 лет, когда отца ее убили крестьяне . После чего дядя взял ее к себе в дом, но, пользуясь тем, что по матери она числилась его крепостной, с первых же дней грубо отделил ее от своей семьи, сажая сначала за особый стол во время обеда, а затем и заставил ее убирать комнаты своей дочери. Несчастная сирота не вынесла такой резкой перемены и стала чахнуть. Когда же знакомые отца начали интересоваться ее участью, то П. под разными предлогами не допускал возможности ее видеть и, наконец, решился отдать ее для обучения к известной в то время в Саратове модистке Орловой. Участь этой девушки возбуждала большое любопытство общества, но вследствие распоряжения П. ее около двух лет никто не мог видеть. Лет в 17 Лида впервые показалась за прилавком модного магазина, поражая всех своей наружностью, так как обиженного ребенка судьба наградила замечатель-ной красотой. Вскоре о ней заговорил весь город, но времена крепостного права, к несча-стью, налагали тяжелую печать на детей любви, и в виду этого интересовавшееся общество не приняло в ней никакого серьезного участия. П. же, желая окончательно затереть Лиду, решил выдать ее замуж за своего незаконного сына из крепостных, который в то время находился камердинером у его законного сына офицера, стоявшего с полком в Варшаве . Обстоятельство это приводило девушку в отчаяние, но в то время сильно заинтересовавший-ся ею молодой помещик, ротмистр Гатчинских кирасир , похитил ее и увез в деревню, о чем модистка Орлова в тот же день дала знать П., который заявил о том жандармскому штаб-офицеру и прокурору, и по их распоряжению полицией Лида, как крепостная, была водворена к своему помещику . После чего П. велел обрезать ей косу, нарядить в посконный сарафан и лапти и сослать ее на скотный двор своего подгородного имения . Дело же, возбужденное против ротмистра за похищение крепостной девушки, было прекращено, благодаря лишь влиянию бывшего в то время губернатора Кожевникова . {nl}Находясь под сильным присмотром дворовой челяди, несчастная Лида томилась в не-привычной для нее ужасной обстановке, которую она вряд ли могла бы долго выдержать, но энергичный ротмистр, быв в то время уже уездным предводителем соседнего с Саратовским уезда , не дремал и, с помощью близких ему двоих друзей, снова ее похитил, но уже при другой комбинации: он подыскал отставного из дворян титулярного советника забулдыгу , который за три тысячи рублей должен был на ней жениться и быть ее фиктивным мужем. Свадьба происходила поздно вечером, при запертых дверях, в Ильинской церкви , где жених, давно не видевший на себе приличного платья, на этот раз был одет в щегольской фрак и белый галстук, а затем в карете привезена была красавица Лида. По окончании свадебного обряда, молодая была увезена в дом ротмистра, а мужу в присутствии двоих свидетелей в церковной сторожке, где дожидался маклер, заменявший теперешних нотариу-сов, были выданы три тысячи рублей, на которые тут же молодой супруг дал заемное письмо ротмистру и, кроме того, было условлено, что муж Лиды через три года будет получать под письменное обязательство ежегодно по тысяче рублей, а ежели вздумает потребовать к себе жену, то, как несостоятельный должник, будет посажен в тюрьму.{nl}История эта в свое время наделала немало шума, и хотя злосчастного титулярного со-ветника за похищение хотели предать суду, но сам благодетельный дядюшка П., запуганный влиятельными дворянами возможностью довести о его поступках с Лидой до сведения Государя, сам первый хлопотал о прекращении дела.{nl}После этого прошло несколько лет, в продолжении которых нашему ротмистру и Лиде Бог дал сына , а затем, после смерти фиктивного супруга у них родилась еще дочь и, наконец, Лида сделалась законной женой ротмистра. Прелестные дети наследовали все лучшее своих родителей, для которых настала новая забота усыновить их. Но так как для усыновления дворянам из незаконных детей в то время требовалась особая Высочайшая милость и после подаваемых по этому поводу всеподданнейших прошений производился главноуправляющим собственной канцелярии Его Величества конфиденциальный запрос губернатору и губернскому предводителю о том: заслуживают ли родители этой милости, то относительно их дочери устроить усыновление было легко, что же касается сына, то встретилось большое затруднение, так как он оказался юридически законным сыном титулярного советника, почему мне по должности губернского предводителя и пришлось в своем сообщении Долгорукому , для доклада Государю, изложить обстоятельства первого замужества Лиды, после чего повелением Императора Александра II сын ротмистра был усыновлен.{nl}Вся же история, однако же, не прошла бесследно для П., который так ужасно поступил с Лидой, и Божья кара лишила его обоих законных сыновей, которые окончили жизнь в сумасшедшем доме. П. же до самой смерти своей представлял собою что-то странное и ухаживал всю жизнь за высокопоставленными лицами и преимущественно за губернаторами и полицией.

Духовников Ф. К истории топографии Саратова начала нынешнего столетия.

{nl}{nl}I{nl}Центр Саратова в прежнее время и постройки в нем. – Торговая площадь. – Три главные улицы и здания на них. – Торговые площади. – Театр. – Соборная площадь. – Архиерейская усадьба. – Горная часть г. Саратова. – Военно-сиротское отделение. – Съезжие дома. – Слободки: Немецкая и Черный лес. – Окраины старого Саратова.{nl}{nl}Под влиянием разного рода условий местность и внешний вид г. Саратова, изменились в течение времени. На основании рассказов старожилов и письменных документов, особенно подлинного плана Саратова, высочайше утвержденного 12 сентября 1812 г. и копий с него, я могу представить следующие данные к истории топографии г. Саратова начала нынешнего века.{nl}Центр старого Саратова на правом берегу Волги в старину был около старого собора. Здесь сосредоточивались торговые ряды и находился гостиный двор, который сочли нужным выстроить в 1811 г.: это большое двухэтажное. здание, существующее и теперь, может служить доказательством значительной торговли г. Саратова. Так как около старого собора сосредоточена была вся торговля, то и площадь называлась гостиною. На ней находилось здание нормального училища, преобразованного в 1820 г. в мужскую гимназию, потом здесь помещалось уездное училище вместе с приходским училищем, которое называлось до 1856 г. приготовительным классом. Теперь здесь находится четвертое приходское мужское училище. Рядом с этим домом красовался дом давнишнего винного откупщика, саратовского богача Устинова, существующий и теперь.{nl}Рядом с зданием народного училища, в доме, который принадлежал семинарии, и в котором была некогда семинарская больница, помещалась казенная аптека с лабораторией, как видно из плана, высочайше утвержденного 12 сентября 1812г. По словам г. Шмидта, владельца аптеки в Саратове, в это время существовала и другая аптека: в 1807 г. была открыта первая частная аптека Линдегреном, в доме Акимова, против здания старой семинарии. После нескольких владельцев аптека перешла к нему, Шмидту. Против нормального училища, при Казанской церкви, находилось древнее каменное небольшое здание, которое только недавно было уничтожено, и на месте его построен дом для священнослужителей Казанской церкви. В этом здании была в ограду комната, а на внешнюю сторону 8 лавок, в которых входы и отверстия для окон были узкие. Двери и затворы (ставни) в здании были железные. В одних окнах были железные решетки, другие без них. Покупателям, по словам старожилов, подавали товар в окна, которые были без решеток. В этих лавках была продажа шапок и шляп мужских (Труды Сар. Арх. Ком. 1888 г., стр. 596). Леопольдов называет эти лавки старым гостиным двором. (Историч. Очерк Саратова и Пугачевщины, второе изд., стр. 3). Позади старой семинарии до сих пор существуют старые здания, между ними выделяется по своей старинной архитектуре дом П. И. Медведева.{nl}Главных улиц в Саратове было три: Московская, Царицынская (нынешняя Большая Сергиевская) и Воздвиженская (нынешняя Покровская). Большая Сергиевская называлась Царицынской, потому что по ней шел почтовый тракт на Царицын. почему ворота, бывшие в прошлом столетии за чертою города, между бульваром и Сергиевской церковью, назывались Царицынскими. На Царицынской улице, которая в 1812 г. была заселена вплоть до Белоглинского оврага, было несколько казенных зданий. Почтовая контора помещалась на нынешнем месте и в том же доме. Улица, ведущая к почте, называлась Почтамтскою (ныне Армянская). Дом, в котором помещается теперь Сретенское 2-е мужское училище, занять был полицией Труды Сарат. Уч. Арх. Ком. 1888 г., стр. 598), почему позднее и улица, которая шла от неё и из которой один квартал не существует, называется и до сих пор Полицейской. В Князевском переулке на плане показана старообрядческая часовня. На Сергиевской улице находилась и ныне существует Сергиевская церковь, которая построена в 1776 г.; в 1820 г. она была сломана, и на её месте построена была другая. От церкви Серия Царицынская улица стала называться Сергиевскою. По Сергиевской улице позднее мимо церкви Серия жителям города часто доводилось ходить к берегу Волги в дом купечества и мещанства, занимаемый магистратом и представляющий в настоящее время руину (против конторки «Самолетъ»). Кроме магистрата, по берегу Волги от Московского до Бабушкина взвоза тянулись рыбные лабазы. Часть этих лабазов около женского монастыря существует и до сих пор. Из нынъшних зданий Александровской больницы было только два, выходящая на Сергиевскую улицу: в одном помещалась «больница для бурлаков», другое – Александровская больница. В следующем квартале Сергиевской улицы от Александровской больницы стоял «рабочий дом, вошедший внутр города», который «делает безобразие через рытье ям для делания кирпича, к тому же и глина оного не очень способна» (Вероятно, кирпичи делались в тех казенных кирпичных сараях, о которых Скопин говорит, что в июле 1781 г. их начали делать ниже города) (подлинный план г. Саратова, высочайше утвержденный 12 сентября 1812 г.). Так как арестанты рабочего дома производили в нем и около него работы, то и самая улица, идущая позади него, а равно и Александровской больницы, прослыла рабочею улицею, каковое название сохранилось за нею и до сих пор.{nl}В том же квартале (371-м), где был рабочий дом, построен был дом, в котором помещались казармы для батальона «новые».{nl}В квартале (162-м) против рабочего дома, почти на берегу Волги, стоял дом «батальонный лазарет», который по ветхости и неудобству назначался на другое место (подлинный план г. Саратова), за Белоглинским оврагом находилось кладбище, на котором была ветхая церковь. Близь церкви стояла «богадельня ветхая» каменная: «бедные сыты были подаянием; потом эта богадельня обращена была в цейхгауз, а после из неё губернатор Панчулидзев сделал вокруг кладбища, где было похоронено его семейство и две жены, ограду» (Труды Сар. Уч. Арх. Ком. 1888 г., стр. 581). По берегу Белоглинского оврага построены были новые провиантские магазины.{nl}Другая главная улица в старину и теперь была Московская. Такое название дано этой улице потому, что по ней шел исстари путь к Москве; точно также ворота, стоявшие на этой улице (нынешней Михайло-Архангельской площади) и находившееся в прошлом столетии за городом, назывались Московскими.{nl}На Московской улице, как значится на плане 1812 г., было немного общественных зданий. Как раз против переулка, образуемого оградою Никольской церкви и углом старого гостиного двора, находился хлебный амбар. В квартале, где ныне дом нотариуса Всеволожского, стояли хлебный амбар и питейный дом. Дом дворянства показан на плане 1812 г. на том же месте, где он и теперь существует. Около этих главных улиц шли другие улицы, направление которых осталось в старом городе, от Волги до Михайло-Архангельской площади, почти тоже, что в высочайше утвержденном плане 1812 г. Прочие же улицы до площадей Соборной и Театральной совершенно иначе были прежде расположены, чем теперь: параллельных улиц почти не было, большая часть из них были кривые: где прежде были улицы, там теперь дома, и наоборот. В «Записках Попова» об этом подробно рассказано. В конце прошлого и в начале нынешнего столетия Саратов оканчивался, по словам старожилов, нынешними Соборной и Театральной площадями, а так же Верхним базаром (Сарат. Сборник, изд. стат. ком. Т. I. стр. 4). Рассказы старожилов подтверждаются статистическими данными: в 1815 г. в Саратове насчиталось только 15000 жителей.{nl}Но и на вышеозначенных площадях были постройки. Нынешний верхний базар в документах начала нынешнего века называется новою торговою площадью. На месте нынешнего нового гостиного двора были хлебные амбары; хлебными амбарами были и нынешние мучные лавки на Хлебной площади. Большое количество хлебных амбаров, бывших на этой площади, показывает, что в начале нынешнего столетия хлебная торговля была очень развита в Саратове. В 1820-х годах амбары, стоявшие на месте нынешнего гостиного двора, были переделаны в конюшни для жандармских лошадей, а равно и для стоявшего здесь гусарского полка.{nl}Другие амбары, приспособленные для мучных лавок, существуют и теперь на Хлебной площади. На плане 1812г. показан и театр на Театральной площади, в средине её, и показан в числе общественных зданий вместе с градскою полицией, будками, хлебными амбарами, частными съезжими и др. Это доказываете что театр существовал в Саратове до 1812 г. и принадлежал уже городскому обществу; между тем С. С. Гусев в книге «Саратовец», стр. 102,{nl}относить время постройки этого театра к 1815 или 1816 г. По его рассказу, в Саратове это был первый театр, деревянный; построен губернатором А. Д. Панчулидзевым и принадлежал ему, затем продан был городу. Замечу здесь, что Попов в своих «Записках» появление первого театра в Саратове приписывает помещику Гладкову. Театр Гладкова, по рассказам старожилов, помещался в его доме из сырцоваго кирпича на Дворянской улице (теперь там дом Александровского училища). Улица (нынешняя Казачья), идущая от театра, называлась Театральною.{nl}Между театром и хлебными амбарами были колодцы, на случай пожара; колодцы были у нынешних Триумфальных ворот, в Глебучевом овраге и в других частях города. На месте корпуса лавок, где теперь помещаются лавки Чернова, Болдырева, Захарова и др., был питейный дом. Как раз против Мясницкой улицы, рядом с нынешней гостиницей Белозерцева, находились мясные ряды. Там, где теперь стоит церковь Петра и Павла, до построения её в 1815 г., по словам старожила Я. П. Славина, был конный базар. Против гостиницы Берлиндинера, на месте нынешнего корпуса мясных лавок, были глиняные кузницы; затем кузнецов заставили перевести их в Глебучев овраг, но большая часть из них расположилась при домах своих хозяев в улице, которая получила оттого название Кузнечной. Когда же кузницы на Кузнечной улице сгорели, то уже не позволили строить их на прежнем месте, и тогда, поневоле, построили их в овраге, где они и теперь находятся.{nl}Соборная площадь имела иной вид, чем теперь. Когда Саратов в 1781 г. стал губернским городом, то в степи за городом, был построен деревянный дом для присутственных мест который сгорел в 1811 г. в большой пожар, и после того построено на нынешней Соборной площади каменное здание. По словам француза Савена, около нынешней Соборной площади и на ней были огороды: Соборная же площадь служила местом для наказания преступников. Здесь, кроме наказания плетьми, существовало и другое наказание: преступников выставляли к позорному столбу под «зонтом» (навесом), под которым они стояли с утра до полудня. Плетьми наказывали на кобыле, а потом с 1840-х гг. на эшафоте. Когда стали строить новый собор, то местом наказания преступников служила нынешняя Хлебная площадь.{nl}Архиерейская усадьба рассекалась улицей, которая называлась Богоявленской. На месте архиерейского дома (угол Театральной и Царицынской) стоял деревянный губернаторский дом, отчего и улица (Никольская) носила название Губернаторской: потом она была переименована в Соборную, затем в Никольскую в честь Императора Николая I, другую же параллельную ей назвали Александровской в память посещения Цесаревича Александра, в Бозе почившего Императора Александра II. С открытием епископской кафедры сочтено, по словам А. И. Шахматова, неприличным преосвященному жить на частной квартире, почему губернаторский дом передан архиерею. Тогда же закрыта была и часть улицы, пересекавшей нынешнюю архиерейскую усадьбу, отчего Введенская улица вышла не сквозная. Нынешняя Соборная улица (от липок до Царицынской) образовалась только в 1850-х годах. {nl}Покатость Соколовой горы была тоже заселена, хотя и не вся. Улицы начинались от Волги и простирались несколько далее нынешней Духосошественской площади, которая на плане 1812 г. названа приходскою; на этой площади не было еще церкви: она была построена в 1855 году. Недалеко от Волги, на «горах», вероятно в каменном доме, принадлежащем теперь Дьяконову, что на Покровской улице, помещалась межевая контора, как видно из дела 1815 г. о проектировании г. Саратова по плану. На месте четвертой части находились будка и «временное военно-сиротское заведение». {nl}Когда было открыто в Саратове военно-сиротское отделение, неизвестно. В. А. Боголюбов в «Столетии главного народного училища в Саратове говорит, что «главное народное училище имело разнообразный состав учащихся: которых главный контингент составляли солдатские дети (кантонисты). В 1808 г. с открытием приходского училища уже по уставу 1804 г., по которому главные народные училища преобразовались в гимназии, кантонисты, по всей вероятности, были отделены, а с ними вместе перешли в приходское училище и другие дети, так что число учеников главного народного училища в 1808 г. низошло до 67 ч. По предположению В. А. Боголюбова не верны: в 1808 г. приходского училища еще не было в Саратове; по крайней мере на высочайше утвержденном плане, оно не показано; кроме того В. Меркулов (Историч. оч. сарат. народ, школы, стр. 15), основываясь на официальных данных, появление приходского училища относит к 1818 г. Кантонисты же несомненно были переведены из главного народного училища в военно-сиротское заведение, которое для них и было открыто и которое показано, как выше сказано, на плане 1812 г. и названо временным. В военно-спротском отделении, кроме солдатских и еврейских детей, находились дети священно-церковно служителей. Согласно докладу Святейщего Синода от 19 ноября 1806 г. о разборе священно-церковно служительских детей, живущих праздно при отцах, повелено: тех детей, кои имеют более 15 лет от роду, обратить в военную службу, а менее 15 лет отослать в военно-сиротские отделения для обучения и приготовления на унтер-офицерские места. (Протокол Сар. Уч. Арх. Ком., 1888 г., стр. 160). В 1825 г. в военно-сиротском отделении было 1400 воспитанников, причем на наем торговой бани отпускалось до 800 р. (Протокол общего собрания Сар. Уч. Арх. Ком. 1888 г., стр. 112). Военно-сиротское отделение в 1820-х годах помещалось в частных наемных домах на нынешней Царицынской улице, рядом с архиерейским домом. (Записки К. И. Попова). В 1831 г. военно-сиротское отделение, переименованное при Императоре Николае Павловиче в батальон военных кантонистов, переведено было в Вольск, в бывший загородный дом Злобина, где оно в эпоху реформ было преобразовано в военную гимназию. В 1836 г. кантонистов в Вольске было 2107 душ. (Труды Сар. Уч. Арх. Ком., т. III, вып. II, В. Г. Еланский. Описание бумаг вольской полиции, стр. 19). Военно-сиротское отделение оставило по себе память в (Саратове тем, что истребляло много розог, которыми наказывали кантонистов; по словам старожила Кузнецова, который учился в нем, поставщик розог еженедельно привозил их по два больших воза. Кроме. того из жизни военно-сиротского заведения известно, что кантонистов подозревали в Саратове несколько раз в поджогах, за что, по повелению государя, в 1800 г. даже отдан был под суд батальонный начальник Гартонг (Дневцик Скопина, стр. 217). Многие из кантонистов заняли видные общественные положения. Так, Беляков, саратовский губернатор, был из кантонистов. О жизни кантонистов в Вольске может дать понятие книга Никитина «Многострадальные», а также есть данные в Трудах. Сарат. Уч. Арх. Ком., 1888 г., стр. 194, 200, 202, 485, 487, 491, 505).{nl}Возле сиротского отделения показано быть «съезжей» (дело о проектировании города по плану), которая и была вскоре построена (Историч. обзор сарат. полиц. Сар. Сборник, т. I, отдел II, стр. 66-08). В то время уже были четыре съезжие (полицейские части), из которых одна помещалась на углу Немецкой и Митрофановской, другая – на том месте, где ныне Мариинский детский приют, и третья – на Большой Сергиевской улице. К казенным и общественным зданиям, кроме тех, о которых было сказано выше, на плане 1812 г. причислены кордегардия, будки и питейные дома. {nl}Кроме «горного» поселения, к Саратову примыкали еще две слободки: одна была Немецкая слободка (первый квартал нынешней Немецкой улицы), в которой были уже лютеранская и католическая церкви на нынешних местах, а также контора иностранных поселенцев; другая слободка – «Черный лес» находилась в некотором расстоянии от города, приблизительно на нынешней Ильинской улице (Сарат. сборн., т. I, стр. 4).{nl}Местность между Белоглинским оврагом и Константиновской улицей, как окраина города, усеяна была садами, остатки которых есть в нескольких местах и до сих пор. Около Константиновской улицы, между Московской и Константиновской улицами, по словам Савена, было много ветряных мельниц и около них хибарок.{nl}Таков был Саратов в начале нынешнего столетия.{nl}II. {nl}Распланирование г. Саратова в 1813 г. – Названия саратовских улиц по церквям, по зданиям, по национальностям жителей, по фамилиям владельцев домов, по занятиям жителей. – Симбирская и другие дороги.{nl}В 1813 г. Саратов был распланирован по высочайше утвержденному 1812 г. плану, и с тех пор его улицы стали постепенно принимать то направление, какое они и теперь имеют. С увеличением народонаселения Саратов стал расширяться: появились новые кварталы и улицы; его слободы и предместья, войдя в состав города, тоже стали улицами города. По словам старожилов, с двадцатых годов нынешнего столетия в каждом десятилетии число жителей Саратова увеличивалось на 10,000 человек. Прежде саратовские улицы не все имели названия. Так, в деле 1813 г. о проектировании города по плану (архив городской управы) поименовываются улицы: Московская, Царицынская, Большая Воздвиженская, Столешниковская. Дровяная, Сенная и Часовенная и площадь Старый хлебный базар (хлебный базар был против церкви Михаила Архангела. Труды Сарат. Уч. Арх. Ком. 1886 г., т. 1, выи. 1, стр. 591), находившиеся в третьей части; в четвертой части упоминаются улицы: Садовая, Мясницкая и Кузнечная и площади: Соляная и Старый мясной рядъ; друпя-же улицы и кварталы вовсе не называются, так как им не было названий, а названы только фамилии владельцев домов, около которых были поставлены вехи для нового расположения кварталов и улиц. Когда же Саратов стал увеличиваться, явилась потребность в названиях улиц и площадей; но когда саратовские улицы получили свои названия, неизвестно. Из старых планов в архиве губернской чертежной находится с высочайше утвержденного 1812 г. плана только одна копия, на которой имеются названия всех саратовских улиц и площадей, сделанная, вероятно, в 1830-х или даже в 1840-х гг.{nl}Хотя с тех пор названия улиц и площадей менялись несколько раз, но народ по привычке удерживал прежние названия, которые, благодаря этому сохранились и теперь. Так как названия улиц имеют местный интерес, то я остановлюсь на этом.{nl}Большая часть улиц получила название от церквей, к которым они вели или от которых они шли; лицам, незнакомым с местностью, указывали на церкви, как на здания всем известные. Этим и объясняется название улиц по церквям. Приютская улица, идущая от церкви Сергия, называлась Сергиевской; Введенская – Богословской, как ведущая к церкви Введения (Покрова) с довольно чтимым праздником Иоанна Богослова; Царицынская улица упиралась в церковь Воздвижения, что в женском монастыря, за что и называлась Воздвиженской. Соляная называлась Архангельской, так как она шла от единоверческой церкви в честь Михаила Архангела и позднее стала называться Соляною от соляных амбаров. Нынешняя Тулупная имела название Никольской, так как вела к церкви Св. Николая. Нынешняя Валовая называлась Казанской от церкви Казанской. Часовенная имела три названия: от Троицкого собора – Троицкой, от верхнего базара до острога – Сретенской, от церкви Сретения (Петра и Павла) – Часовенною. Улица, ведущая к церкви Ильи Пророка, исстари называлась Ильинской. {nl}Другие улицы получали названия от тех учреждений и правительственных мест, которые на них находились или находятся.{nl}Острог «ветхой» стоял, как показано на плане 1812 г., на улице, которая от него получила название Старо-Острожной. Новые здания острога и рабочего дома предполагалось построить в начале нынешнего столетия на «горах», на Ильинской улице: острог в квартале, где теперь помещается приют Галкина-Врасского, а рабочий дом у самого оврага; но острог был построен на том месте, где теперь Крестовоздвиженская церковь. 31 мая 1842 г. на месте упраздненного тюремного замка происходила закладка Крестовоздвиженской церкви (Губ. Вед. 1843 г.); затем острог и арестантские роты (бывший рабочий дом) выстроены каменные на нынешнем месте, на Московской улице. Духовное училище, бывшее в 1820-х годах на Сергиевской улице, против д. Смирнова, и называвшееся семинарией, дало и улице название Семинарской.{nl}Константиновская улица, которая шла от духовной консистории, временно помещавшейся в доме Теплякова, на Никольской, называлась Консисторскою. Улица, идущая от казарм, носит название Казарменной; гимназия дала название улиц Гимназической, приют Приютской. Провиантское управление находилось на улице, которая стала называться Провиантской, хотя теперь и нет этого учреждения. Дача, отведенная для губернатора, дала повод назвать улицу Губернаторской.{nl}Некоторые названия улиц показывают, что, кроме русских, в Саратове жили и другие национальности. Русские смотрели на людей другого вероисповедания, как на «нехристей», с которыми сближаться не решались, считая грехом. Памятно многим отношение раскольников, особенно их детей-мальчиков, к татарам, на которых мальчики-раскольники даже плевали, если они проходили по улицам. Вот почему русские издавна отводили другим национальностям особые места для заселения. В Саратове, городе, наполненном раскольниками, тоже относились к другим национальностям враждебно и им отводили для поселения особые места. Когда татары в XVII и XVIII веках гоняли из Астрахани сухим путем нагорной стороной лошадей на продажу, то за их табунами тянулись обозы купцов разных наций: русских, персиян, бухарцев, хивинцев и армян, которые везли товары шелковые, шерстяные и бумажные ткани, краски, шелк, жемчуг, ковры и т. п. Но путь их в редких случаях лежал на Саратов. На случай же проезда таких караванов, а также с овечьими табунами, пригонявшимися в город для продажи, татары и ногайцы должны были останавливаться за городским валом, где им, как «нехристям», было отведено особое место. Здесь они могли иметь свои дворы и лавки с разными товарами. Впоследствии отведенные татарам места вошли в состав города, и эта часть его до сих пор называется Татарской улицей, на которой живут татары (Исторические очерки г. Саратова, А. И. Шахматова).{nl}Около нынешней Казачьей было несколько домов, принадлежавших казакам, что и улица называлась Казачьей. {nl}В Саратове некогда жили целыми семьями цыгане. Ведя кочующую жизнь, они постоянно беспокоили местную администрацию, почему и выселены были из Саратова, но за улицей осталось название Цыганской. Для немцев отведено было место за городом, где они образовали Немецкую слободку и где они построили церкви лютеранскую и католическую.{nl}Француз Савен уверяет, что в Саратове жили армяне, от которых и улица получила название Армянской. Действительно, армяне по словам нашего первого местного историка Леопольдова, закупали в Саратове значительное количество хлеба и овса разных сортов и отправляли в Персию (Прибавление к Сарат. Губ. Ведом. 1843 г. № 49. Второй разлив Волги в Саратовской губ. в 1843 г.).{nl}Но другие саратовские старожилы объясняют иначе название, данное{nl}этой улице. Дом, который принадлежит теперь лютеранскому обществу, что против бульвара, и в котором помещается городское училище, построен был купцом армянином, который не достроив его умер. Долго по смерти хозяина дом этот был не отделан: окна его были без рам, вместо крыши лубки. Дом этот, выделявшийся перед всеми домами этой улицы своей величиною, носил название армянского. Едущие или идущие по направлению к армянскому дому указывали незнакомым с местностью на него, как на дом всем известный, или как на большой и очень приметный, по которому узнавали и самую улицу. Объяснение это имеет за собою основание и очень веское.{nl}Многие саратовские улицы получили название от домовладельцев,{nl}которые на этих улицах жили и которые почему-либо известны были большинству обитателей Саратова. На нынешней Дворянской улице существуют и до сих пор дома Дмитриевых (теперь Ивановых). Алексей Иванович Дмитриев, был советником питейного отделения саратовской казенной палаты. Известностью собственно пользовалась его жена Мария Федоровна Дмитриева, очень умная и хорошо воспитанная… Она поражала своим богатством; выезжала она из дома в карете, запряженной четвериком; на запятках у её кареты стояли два лакея в треугольных шляпах. Но особенно она прославилась в Саратове своими крупными пожертвованиями новому собору. Серебряные ризы с драгоценными каменьями на местных образах, богатая плащаница и большой колокол в 550 пуд. – её дары: точно также колокольня нового собора, стоящая более 70 тыс. ассигнациями, и позлащенные звёзды на куполе по голубому полю собора и колокольни сделаны на счет Дмитриевой. За такие пожертвования она, согласно определению святейшего синода, причислена прихожанкою к Новому собору и определена попечительницей его – случай чуть ли не единственный в Саратове. Дмитриева умерла в 1848 г. По духовному завещанию она отпустила на волю своих крестьян без земли, которая в то время имела малую ценность; деньги, вырученные за продажу земли. Дмитриева распорядилась употребить на уплату податей за крестьян на несколько лет. В настоящее время в бывшем её имении Студенке, Саратовского уезда, образовался немецкий «колонок». Пожертвования Дмитриевой сделали фамилию её популярной в Саратове, почему и улицу, в которой жила она, прозвали Дмитриевскою. На Дмитриевской улице, кроме Дмитриевой, жили и другие дворяне: Быковы, Долгово-Сабуровы, Гладковы, Шомпулевы, Панкратьевы и др. Легко забывающее память прошлого, потомство, позабыв пожертвования Дмитриевой Новому собору, переименовало Дмитриевскую улицу в Дворянскую; с таким названием она остается и до сих пор. Дворяне{nl}жили и в других улицах, которые были когда то окраиною города и даже вдали от него. Обыкновенно город отводил помещикам земли столько, сколько им было нужно. Почему даже и теперь бывшие дворы помещиков отличаются своею величиною. Особенно много помещичьих усадеб с обширными дворами было на Аничковской улице, почему она, называлась прежде Дворянскою, а также на Большой Сергиевской улице. Укажем на большие дворы Челюскина (теперь дом католической духовной семинарии), губернской земской управы и духовной семинарии, выходящее на две улицы: Мало-Сергиевскую и Аничковскую. Дворяне помещики Аничкины, Панкратовы и Бахметьевы, известные в былое время Саратову, дали название улицам, на которых они жили: Аничковская, Панкратовская и Бахметьевская. Петинская улица, составляющая продолжение Аничковской, называется так по фамилии жандармского офицера Петина, имевшего дом на этой улице. Нынешний дом Семенова когда-то принадлежал князю Баратаеву, который был губернским предводителем дворянства. Этот дом и теперь считается большим домом, но в прежнее время он принадлежал к лучшим домам, составлявшим украшение Саратова. Дом Баратаева известен был под именем дома князя или князевского, почему и переулок, который упирался в этот дом, получил название Князевского. Называя улицу Константиновской, никто не представляет, что ей придана фамилия частного пристава Константинова, который жил на этой улице. Константинов в 1834 г. состоял при лицах, обращавших иргизские монастыри в единоверческие (О нем см. Исторические пропилеи, Мордовцева, т. I, стр. 340—343). {nl}Не всегда важные лица давали свое имя улицам; иногда даже ничтожные или незначительные домики, стоявшие на улицах, присваивали улице фамилии их владельцев. Четыре дома, принадлежавшие жене чиновника дворянского собрания Угодниковой, дали улице название Угодниковской: от фамилии купца Обухова улица называется Обуховскою. Улица, носившая название Семинарской, оканчивалась взвозом, который назывался Бабушкиным, но теперь вся улица, состоящая из трех кварталов, носить название Бабушкина взвоза. Такое название эта улица получила от фамилии владельца домов Бабушкина взвоза. Тут было когда то много лачужек бедных жителей, которые выселены отсюда на «горы»; мещанин Живодеров имел плохонький домишко{nl}у взвоза, который долгое время носил название Живодеровского. {nl}Занятия жителей тоже послужили причиною названий улиц, так что по названиям улиц можно судить и о занятиях обитателей их. {nl}Прежде в Саратове было много канатных фабрик. Они находились за городом за Московскими воротами, но где именно – неизвестно. По Высочайше утвержденному плану 1812 г. для канатных фабрик отведено было место за городом от бойни скота к западу, по обеим сторонам Астраханской дороги: кроме того канатные фабрики были в разных частях города, и между прочим на {nl}Большой Казачьей улице, во втором квартале от Театральной площади. Канаты сбывались не только в Саратове, но и в Астрахани и других городах. По словам старожила Акима Петровича Славина, на нынешней Кострижной улице на памяти этого старожила, имеющего более 80 лет, жители уже занимались производством из пеньки пряжи. Некоторые хозяева держали у себя от 2 до 5{nl}человек рабочих. Точно такое же занятие имели многие горные жители. Они сами покупали на базаре у крестьян пеньку, но большинство из них по неимению средств брали ее у купцов, которые раздавали ее желавшим и затем получали от них уже пряжу, которая продавалась в Саратове, в Астрахани и др. городах.{nl}Так как при обработке пеньки в пряже была всегда кострига, которая выбрасывалась на улицу, то поэтому и самая улица получила название Кострижной. (Тоже говорит Д. Л. Мордовцев в «Сарат. Дн.». 1885 г., № 279). Это производство, теперь совершенно не дающее никакого заработка, в прежнее время, когда не было железных и проволочных канатов, было в больших размерах в Саратове.{nl}Существовало в Саратове и другое производство, которого теперь нет. Это – производство шелка. Подле города для шелковичной плантации при императрице Екатерине II было отведено 60 десятин (О шелководстве в Саратов. губ.: 1) Записки академика Фалька. В полном собрании учёных путешествий по России. Т. VI. 1824 г., стр. 115; 2) Леопольдов. Исторические очерки Саратова, 1848 г.; 3) Труды вольн. эконом общества прошлого столетия и др.).{nl}На плане 1812 г. «бывшая шелковичная плантация Вердиева» показана к юго-западу от загородных канатных фабрик за садом мещанина Сапожникова и Винокурова. Сад разведен, но производство шло в нем плохо. Кто завел шелковичную плантацию под Лысою горою, там, где теперь губернаторская дача – неизвестно, вероятнее всего город. Но содержание шелковичной плантации обходилось городу довольно дорого, доходу же она приносила мало, почему и была уничтожена.{nl}На нынешней губернаторской даче и теперь растут тутовые деревья; сохранилось и здание тутовой плантации без всяких перемен: только надстроен на ней верхний этаж. Когда была уничтожена шелковичная плантация, тогда городское управление превратило ее в дачу для губернатора. Саратовские старожилы и до сих пор помнят заведующего шелковичною плантацией г. Штадлера. Улица, ведущая от шелковичной плантации, называется Шелковичной.{nl}В былое время постройки в Саратове были почти все деревянные: в кирпичах нуждались мало, и потому частные лица не заводили заводов; они составляли предмет забот правительства и были казенные. В 1802 г. несколько частных лиц устроили, как видно из архивных дел думы, кирпичные заводы. На памяти старожилов эти заводы почти до 1860-х годов находились в Глбучевом{nl}буераке к Соколовой горе, приблизительно между Михаило-Архангельской площадью и верхним базаром. Улица, идущая у кирпичных заводов, получила название Кирпичной.{nl}Производство тулупов, дававшее большой заработок тулупникам. когда были в большом употреблении тулупы и полушубки, замененные теперь пальто и бекешками, послужило названием улицы Тулупной.{nl}Укажем и на такое занятие некоторых жителей Саратова, которое всегда и везде считалось постыдным и позорным занятием, но которое однако дала название улиц. Была в Саратове Миллионная улица, недалеко от женского монастыря. Она служила притоном «погибших, но милых созданий», у которых в былое время купцы и купеческие сынки, любившие всяческая безобразия, прокучивали много денег, почему и улица прозвана Миллионной. Прежде{nl}содержатели таких притонов наживали большие деньги.{nl}Митрофановская площадь, до построения на ней церкви в 1837 г. называлась Дровяной и лесной площадью, потому что на ней. Как на окраине, складывали лес и дрова; одна из улиц, ведущих к ней, называлась Дровяною улицею: но теперь она называется Грошовой. По объяснению француза Савена (Очерк по истории Саратова и Сарат. губ. Н. Ф. Хованскаго, стр. 168), на этой улице, были две – три лавчонки, да три кабака. Ремесленники, жившие на Немецкой улице и на Грошовой, могли в лавчонках с грошовыми товарами купить на грош и съестных припасов и других вещей, а в кабаках на грош выпить, за что и улица получила название Грошовой.{nl}Характеристичны прежние названия некоторых улиц. Бахметьевская улица называлась Уединенною, потому что она действительно стояла отдельно и окружавшие ее кварталы не были еще застроены Малая Казачья – Скромным переулком, Малая Кострижная – Тихим переулком, Крапивная улица – Скучною улицею, Угодниковская – Спокойною; Скучная улица переименована в Крапивную потому, что на ней росла в изобилии крапива.{nl}Некоторые улицы и площади, образовавшиеся недавно, получили названия совершенно случайные. Нужно было как-нибудь назвать их, им и дали названия. Полтавская площадь долго не имела никакого названия; но когда представилась надобность в её названии городской архитектор Салько назвал ее Полтавскою в память своей родины г. Полтавы. Улицы Хвалынская, Царевская, Вольская, Новоузенская, Камышннская получили названия по имени уездных городов Сарат. губернии. {nl}Но Астраханская улица названа так потому, что по ней шел и идет теперь путь в город Астрахань. Прежде было название Астраханский тракт, Астраханская почта.{nl}Название улицы Симбирской имеет такое же основание. Исстари большая дорога из Саратова в Симбирск шла не по нынешнему направлению по Московской улице мимо острога и мужского монастыря, а по иному направленно, признанному неудобным и потому оставленному в нынешнем столетии, а именно на Гуселку, за что и улице, проходящей тут, придано название Симбирской. До сих пор на Симбирской дороге существуют не уничтоженные временем рвы и валы, которые обыкновенно бывают при почтовых дорогах. Но где выходила из Саратова Симбирская дорога, – неизвестно. Прежде один из взвозов с Волги назывался Симбирским. Один архивный документ объясняет место этого взвоза так: одна из всех при размежевании города по Высочайше утвержденному 1812 г. плану была «поставлена по Симбирскому взвозу, что называемой вверху оного монастырского угла» (дело 1813 г. о проектировании города, по плану). Может быть, по этому взвозу возили рыбу и соль с Волги по направленно к Симбирску, но это только предположение, требующее документального подтверждения. Из вышеозначенного документа видно, что большая дорога шла там, где, в настоящее время нет вовсе большой дорога. Пять вех было поставлено в 1813 г. «по прямой Кузнечной по большой дороге, что чрез буерак». Но какая это была большая дорога: Симбирская или Московская, или обе эти дороги шли вместе чрез Глебучев буерак, из этого документа не видно. Московская дорога прежде шла по Московской улице, которая до распланирования города по плану 1812 г. проходила мимо нынешней Киновии, затем, пересекая этот, овраг, шла по одной из горных улице и по степи, причем место нынешнего Воскресенского кладбища находилось илзо от едущего из Саратова к Москве. В документах времени пугачевского бунта упоминаются следующие дороги, ведущие из Саратова: 1) астраханская, 2) московская, она же носит названия: петровская и большая саратовская и 3) наконец, сызранская чрез село Воскресенское: последняя, и есть симбирская дорога (Сочин. Державина, т. 8, стр. 271, 229, 178, 179, 232. Грамота на городские земли г. Саратова).{nl}{nl}III.{nl}Саратовские урочища: Глебучев овраг, Стрелка, Привалов мост. – Древние{nl}урочища: Улеши, Игумные буераки, Меляковка, Пеньки, Горелый барак. -{nl}Овраги и их уничтожение. – Обвалы Соколовой горы.{nl}{nl}Окончивши речь о саратовских улицах, касавшуюся только близкого к нам времени и неполно рассказанную по неимению материалов, я, прежде, чем говорить о саратовских урочищах сделаю о их названии замечание словами Снегирева, которые можно применить как к нашим урочищам, так равно и к нашим уже рассмотренным улицам. С изм

Жеребцов В.И. Страницы из прошлого Саратова.

Предисловие.{nl}{nl}Прежде чем огласить свой, более чем скромный, труд «Страницы из прошлого Саратова», я считаю необходимым предпослать ему несколько объяснительных строк. Страницы эти представляют как мои личные воспоминания, так и сохранившиеся в моей памяти рассказы моих родителей о жизни деятельности разных лиц – уроженцев Саратова и проживавших в нем, имевших какое-либо отношение к общественной жизни или могущих своими личными качествами и поступками иллюстрировать наиболее типичные черты современного им городского быта и вообще уклада жизни эпохи, отошедшей уже в область истории. Незначительность материала, которым я располагал в связи с недостатком свободного времени, ограничили объем моих воспоминаний несколькими десятками страниц, и потому моя работа не может претендовать ни на какую научную ценность даже в качестве сырого материала для будущих серьезных исторических изысканий о прошлом Саратова; однако я решился все-таки ее написать и огласить в надежде, что она в соединением с разными другими подобными, но более серьезными трудами, уже существующими, и несомненно имеющими появиться в будущем, принесет свою хотя и незначительную долю пользы, а для людей, имеющих вкус к мемуарной беллетристике, даст час – другой интересующего их чтения. Не будучи профессиональным литератором, а еще менее историком, я вперед прошу снисхождения в оценке моего труда со стороны его литературных достоинств и в отношении ценности, интересности и стройности передаваемых в нем фактов и характеристик.{nl}{nl}Мои воспоминания.{nl}{nl}Отец мой Осип Петрович Жеребцов был сын чиновника. Родители его были мелкопоместные дворяне, владевшие небольшим участком земли, в нескольких верстах от города, на так называемой, первой Гуселке. Родовая усадьба находилась как раз на пути шествия Пугачева и подверглась разгрому его вольницы. Прадед мой был убит Пугачевым на дворе своей усадьбы. {nl}Отец мой лишился отца в раннем возрасте и остался на попечении своей матери, которая, по рассказам отца, отличалась какими-то странностями особенно в костюмах; возможно, что она психически была не вполне нормальная женщина. Имением она управлять как следует не могла, и с него получался такой небольшой доход, что еле хватало на самое скудное существование. Для обучения отец был отдан в школу для детей кантонистов (приблизительно в 1820-1830 гг.). Школа эта преимущественно существовала для солдатских детей еврейского происхождения. Почему попал в такую школу отец мой, не знаю; возможно, что в то время это было единственное учебное заведение доступное дли небогатых людей.{nl}По рассказам отца, школа эта, по царившим в ней порядкам, скорей напоминала дисциплинарный батальон, чем учебное заведение. Во всяком случае, порке, дранью и всякими экзекуциями там посвящалось времени гораздо больше, чем изучению наук. Курьезно было, по словам отца, то, что кроме порок отдельных за разные провинности, существовали периодические массовые порки по субботам – это уже в виде как бы нормального педагогического приема воспитания. Эти порки были умеренные, а вот за разные провинности уже совсем неумеренные. {nl}По рассказам отца, драли так, что кожа долго висела лохмотьями, которые обрывать хватало на целую неделю, а иногда и больше. Первые три дня после такой порки обыкновенно нельзя было ни сидеть, ни лежать на спине. Отец до глубокой старости (он умер 85 л.) не мог без отвращения вспоминать о безобразно возмутительных сценах экзекуций и всю жизнь был противником розог и вообще телесных наказаний.{nl}Жил отец на Грошовой улице, кажется в собственном доме. Мать его держала нахлебников, между которыми был знаменитый впоследствии московский профессор доктор медицины Захарьин. Отец рассказывал, что Захарьин жил в страшной бедности, но родители из последних средств отдали его учиться в гимназию, и там он, при самых неблагоприятных{nl}условиях, шел блестяще, всегда первым учеником. Он был так беден, что за все время гимназического курса не в состоянии был покупать учебников, и уроки приготовлял только в классах, перед началом занятий и во время перемен. Оригинальною странностью Захарьина, по словам отца была его вкусовая извращенность; так например он любил ест сальные свечки, и считал это большим лакомством. Если бы знаменитый сатирик наш Щедрин знал о такой странности гениального профессора, он бы, может быть, изменил свою знаменитую фразу, которою характеризовал минимальную глупость обывателей города Глупова: «сальных свечей не едят, стеклом не утираются». Отец очень был дружен с Захарьиным и последний, когда уже сделался знаменитым профессором, не забывал отца, присылал ему с саратовцами поклоны; однажды прислал фотографическую карточку. За несколько лет перед смертью отец ездил в Москву специально повидаться с другом детства и Захарьин принял его очень радушно и любезно. Вспоминал про свои детские годы, про совместную жизнь, расспрашивал об знакомых. Он водил его по всем комнатам своего роскошного дома и показывал все подарки в знаки благоволения, полученный им в разное время от разных высочайших особ. В знак особого внимания Захарьин лично освидетельствовал отца (хотя последний и не жаловался на какое либо нездоровье) и сказал, что все у него соответственно возрасту нормально, и что вообще старость его протекает завидно правильно. Захарьин, действительно не ошибся. Отец мой отличался удивительным здоровьем. Он за всю свою{nl}жизнь буквально ничем не хворал, никогда не лечился, не знал что такое простуда или какие- либо внутренние болезни. На свое же здоровье Захарьин тогда сильно жаловался, и кажется, предсказывал себе близкую смерть. Предсказание его вскоре сбылось.{nl}Возвращаюсь к отцу. Окончив школу кантонистов, он, чуть ли не пятнадцати лет, поступил на службу в казенную палату, конечно на самую низкую должность писца. Управляющим Казенной Палаты в то время был Павел Яковлевич Кривский, у которого в доме поселился отец, оставшийся к тому времени круглым сиротой и без всяких средств. П.Я. Кривский был один из самых крупных помещиков в Саратовской губернии, от природы обладал большим умом, был разносторонне образован и дом его служил местом собраний тогдашней саратовской интеллигенции. Жил П. Я. как магнат, дом его был полная чаша, дворня состояла из громадного количества крепостных людей, пригнанных в город из деревни для несения всевозможных служб. Громадный двор, поместье, был окружен со всех сторон высокой каменной стеной и представлял из себя что-то в роде феодального замка. В злосчастные холерные годы, когда страшная эпидемия косила направо и налево несчастных саратовских жителей, Кривский со всеми обитателями своего замка запирался в своей крепости и устраивал строжайший карантин, не впуская без крайней надобности никого посторонних во двор. Живущим у него также было запрещено без особого разрешения выходить за ворота. Эти меры в связи с строгим режимом, введенным в подворье (запрещены были всякие излишества в еде, все овощи, фрукты, питье сырой воды и т. п.), имели результатом то, что из многочисленных обитателей громадного подворья за обе эпидемии умер от холеры только один садовник, соблазнившийся съесть дыню. По словам отца, в годы холерных эпидемий урожай овощей и фруктов был необыкновенно изобильный и хороший. Возможно, что это обстоятельство значительно способствовало развитию эпидемии. Последняя в те года была необычайно свирепая и громадною смертностью наводила панику на жителей. В разгар эпидемии общественная жизнь в городе совсем замирала; без крайней необходимости никто не выходил из своих домов; казенные и общественные учреждения были закрыты. Всюду царили печаль и уныние. Постоянный похоронный перезвон, беспрерывные процессии с гробами, вой и плач родственников на улицах – могли навести уныние на кого угодно. Отец рассказывал мне, что однажды он в разгар эпидемии с Павлом Яковлевичем поехали в церковь, чтобы отслужить какой-то молебен, но в какую церковь не заезжали, не могли пройти от массы стоящих в них гробов. Когда же они выехали за город (тогда он кончался у Митрофаньевской площади), то увидали двойной ряд гробов, несомых и везомых к Пичугину кладбищу. Отец мой был человеком не нервный и не из боязливых, но сознавался мне, что у него от такой картины «затряслись поджилки».{nl}Саратов в то время, по словам отца, представлял совершенную деревню, с немощеными, утопающими в грязи улицами, с невзрачными, преимущественно деревянными постройками. Летом над городом носились тучи пыли, а зимою не было ни прохода, ни проезда от сугробов. Малоснежные зимы были в редкость, а преимущественно снег выпадал такими массами, что сплошь и рядом ездили поверх заборов и по крышам домов.{nl}Город кончался у теперешней Митрофаньевской площади, которая считалась загородным местом, представляла из себя топкое болото, куда ходили охотиться на уток. Какая непролазная грязь царила в то время на улицах, даже на центральных, можно судить по следующему курьезному инциденту, бывшему с отцом. Ехал он по Малой Кострижной удице на своем экипаже и против одного дома попал в такую трясину, что никак не мог выбраться. Он обратился за помощью к соседним жителям, и его лошадей и бричку несколько часов вытаскивали из грязи. В ожидании окончания «спасательных работ» отец воспользовался гостеприимством частного пристава Гришина, с которым до тех пор не был знаком и познакомился в первый раз с его дочерью (моею матерью), на которой впоследствии женился. Так как отец мой был очень счастлив в семейной жизни, то случай об «утопии» в грязи вспоминал с удовольствием. Вышло именно по пословице: не бывать бы счастью, да несчастье помогло.{nl}Когда я начал помнить своего отца, он уже служил на земской службе, а именно был бухгалтером губернской земской управы. На этой должности он и умер, прослужив бессменно около 40 лет. Мать рассказывала мне, как они бедствовали, когда отцу пришлось уйти с государственной службы из казенной палаты, где он служил советником. В это время была у отца большая семья, и он, вопреки обычаю большинства чиновников того времени, не позаботился скопить денег про черный день. Жалованья тогда чиновники получали совершенно мизерное, и несмотря на дешевизну жизни, сбереженья делали не из жалованья, а из «безгрешных доходов». В те времена чиновник, не берущий взяток, был явлением совсем исключительным, чем-то вроде белой вороны. Отец мне часто рассказывал про неимоверное взяточничество, царившее тогда между чиновниками всех ведомств. Взятки брались почти открыто, и это считалось явлением вполне нормальным, никого не возмущавшим. Взятки просто считались благодарностью за труд, недостаточно оплачиваемый государством. Берущих без вымогательства даже не считали за взяточников, а за таковых признавали только вымогателей. Развитие взяточничества, несомненно, способствовала крайняя неустойчивость служебного положения. Никакие заслуги, никакая добросовестность в работе не могли труженику чиновнику гарантировать безопасность от капризов начальства, кончающихся нередко увольнением со службы по самым ничтожным поводам. Карьеризм и выдвигание ничтожностей встречались на каждом шагу. Вот, например, какой случай вышел с отцом, послуживший причиной выхода его в отставку, повлекшую за собою бедствие всей семьи. В казенной палате, где он прослужил около 25 лет, служил совершенно ничтожный писец-мальчик, некто Дробязгин, обладавший только двумя талантами – умением красиво писать и хорошо чинить гусиные перья. Во время приезда какого-то сенатора из Петербурга, Дробязгина командировали для переписки бумаг в канцелярии этого сановника. Последний отличался необычайною капризностью относительно чинки перьев и только один Дробязгин мог угодить на него. Сенатор начал ему усиленно протежировать, и через несколько лет писец Дробязгин был назначен управдяющим саратовской казенной палаты. Одним из первых подвигов этого управляющего было изгнание со службы всех старых заслуженных чиновников, и в том числе моего отца. Виною их было только то, что они имели несчастье быть свидетелями прежнего ничтожества своего начальства и быстрого, не по заслугам, его возвышения. Тогда же принужден был выйти в отставку один из интеллигентнейших и образованнейших чиновников Адександр Дмитриевич Горбунов, служивший начальником отделения в казенной палате. О светлой личности Горбунова будет упомянуто мною ниже.{nl}Когда отец поступил на земскую службу, мы жили на Константиновсксй улице, в доме названного Горбунова. Любопытную личность представляла из себя жена Горбунова Анна Эльпидифоровна Горбунова, урожденная Манасеина. Смолянка по образованию, обладающая от природы очень острым и живым умом, она считалась в городе самою умною и вместе с тем самою взбалмошною женщиною. Кроме того, она обладала языком-бритвою.{nl}Не было в городе человека с самым острым языком, которого бы она не отбрила; языка её все боялись. Правда, была еще в Саратове одна богатая помещица Елена Андреевна Иванова, которой на поклон из-за её богатства, связей, а также и острого языка ездили все светские и духовные власти, но она пасовала перед Анной Эльпидифоровной. Взбалмошность последней была болезненного происхождения. А. Э. была типичная истеричка. Мрачная подавленность духа и апатичность сменялись периодически подъемом энергии, жизнерадостностью и веселостью. В мрачном состоянии духа она делалась необычайно набожною, усердно посещала церковные службы и находилась все время в каком-то особенно покаянном настроении. Смиренно просила у всех прощения, вздыхала, поминутно называла себя великою грешницею, и приставала ко всем окружающим, даже к прислуге и детям с упреком: «что вы меня не учили?» (т. е. не отвращали от грехов). Когда период уныния проходил, А. Е. совершенно преобразовывалась: к ней возвращалась её врожденная дворянская гордость, она делалась необычайно живой, подвижной, мысли о спасении души сменялись совершенно земными стремлениями к роскоши, развлечениям и, что было довольно странно, к наживе. По своей натуре, А. Е. была совершенно бескорыстна, очень добра, много помогала бедным и умела это делать необычайно деликатно, так что благодетельствуемые ею не ощущали обычной в этих случаях неловкости. В бурном же состоянии в её голове постоянно рождались грандиозные планы быстрого и крупного обогащения, преимущественно путем коммерческих операций; с присущей ей в этом состоянии энергией, она быстро приводила в исполнение свои планы, которые только и могли зарождаться в её болезненном воображении, операции были такого, например сорта: она скупала на базаре всех раков, заказывала всем торгующим ими свозить их к ней на двор. Так как она ценой не скупилась, то все торговцы охотно исполняли её заказы. Затем, на двор (очень обширный) зазывались все какие только оказывались в городе нищие и нанимались на работу. Одни варили раков, другие чистили раковые шейки, третьи в чем-то их мариновали и укупоривали, четвертые складывали в подвалы. Раковые маринады предназначались для крупной оптовой продажи, но так как покупателей таких гастрономических тонкостей не находилось, то маринады прокисали и в свое время выкидывались в помойные ямы. Раковая{nl}лихорадка сменялась персиковой. Скупалась в городе все персики и складывались также в подвалы, и в свое время выкидывались туда же, куда и раковые шейки. Счастливее своих предшественников бывала вобла, также скупаемая со всех баржей и складываемая в те же подвалы; она долго не поддавалась разрушающему действию времени и преимущественно уничтожалась многочисленной горбуновскою дворней. Иногда А, Е. затевала торговлю ситцами. Накупались тысячи аршин самой отборной дряни, и торговля ей уже происходила в деревне, в имении Горбуновых, в Суровке; целые обозы с ситцами тянулись туда вслед за барыней, которая сама лично продавала ситец крестьянским бабам. Так как последний народ безденежный, то торговля больше носила меновой характер. Ситец обменивался на яйца, молоко, и масло. В большой суровской экономии таких продуктов своих девать было некуда, и потому ситец раздавался все равно, что даром. Такими выгодными операциями А. Е. сильно разорила свое очень большое и доходное имение в Суровке. Промежутки между торговыми операциями заполнялись светскими развлечениями: визитами, выездами на вечера, балами, устраиваемыми у себя в доме. На эти балы приглашался вес город и А. Е. была самою милою, светской и любезной хозяйкой. Ничего указывающего на её душевную ненормальность заметит было нельзя. Один только муж её Александр Дмитриевич испытывал на себе тяжесть этих балов. Во-первых, они стоили больших денег; во-вторых, вызывали большие хлопоты, т. к. А. Е. любила делать их экспромтом: утром надумает, а вечером должен быть уже бал. В несколько часов надо было разослать массу приглашений, приготовить угощенье, собрать музыку и т. п. При тихом, спокойном характере Ал. Д-ча, любившего все делать не торопясь, размеренно, по часам, даже по минутам, поднимавшаяся в доме горячка перед балами, совершенно выбивала его из колеи и он делался совсем потерянным. А. Д-ч представлял из себя тип старинного барина, помещика и вместе с тем «кабинетного ученого». Все свободное от службы время он посвящал, чтению научных книг (он по специальности был естественник, а также хорошо знал медицину). Умный от природы, разносторонне образованный, гуманный, необычайно деликатный в обращении с людьми, он производил на всех самое выгодное впечатление, и к нему все относились с глубоким уважением. Бурно-болезненный темперамент своей жены А. Д. переносил с удивительным терпением и никогда ни одним резким словом он не выразил своего протеста против её безумств, служивших к гибели всей семьи. Благодаря необычайно правильному, аккуратному образу жизни, А. Д. не обладая особенно хорошим здоровьем от природы, дожил до очень преклонного возраста. А. Е. совершенная противоположность своему мужу, нервная, волнующаяся, сгорающая в огне своих болезненных мрачных и жизнерадостных порывов, пережила своего супруга намного лет и сохранила до глубокой старости ясность и остроту ума и памяти. Достойно замечания, до какой степени обострялась у неё память уже в старости, когда она находилась в бурном{nl}настроении и была чем-либо разгневана. Она в эти минуты говорила на правильном немецком языке, который в спокойном состоянии совсем не помнила, так как учила его пятьдесят лет назад и никогда не практиковалась в нем.{nl}Из рассказов отца о достопримечательных лицах, которых он видел или с которыми он был знаком, кроме Захарьина, о котором я упомянул выше, могу сказать еще про Костомарова, жившего в Саратове в ссылке. Отец был знаком с ним и иногда заходил к нему. Отец мне рассказывал, что у Костомарова был очень вспыльчивый характер, и вспыльчивость его выражалась очень своеобразно: рассерженный чем-нибудь, он принимался бить посуду в доме и успокаивался только тогда, когда нечего было бить. Такие разрушительные наклонности очень не нравились жившей с ним его матери, которая неоднократно жаловалась на него отцу. {nl}Говорил мне отец, что видел однажды на базаре знаменитого Волжского богатыря Никитушку Ломова, до которого далеко всем современным борцам, самым сильным. Никитушка, по описанию отца, был громаднейшего роста и среди толпы казался какой-то каланчей. Про его силу рассказывали прямо невероятные вещи, например, говорили, что он своим господам (он был из крепостных Пензенской губ.), приносил в подарок за тысячи верст пудика три-четыре винограду. Рассказывали, что он гонялся взапуски с товарищами -бурлаками по берегу Волги, причем опережал порожних и самых быстрых, будучи сам обременен лямкой от косоушки (большая лодка, в виде баржи). Знал отец другого современного Никитушке богатыря, саратовца дьякона Ивлича. Отец рассказывал, что это был факт, что на Ильинском мосту, Ивлич, попав в стадо коров, чтобы разогнать их, так рявкнул, что несколько ближайших метнулись через невысокие перила и сломали себе ноги в глубоком овраге. При провозглашении Ивличем многолетий в Крестовой церкви явственно для всех дрожали стекла в окнах. Окончил Ивлич печально: он на пари взялся выпить зараз ведро водки и выпил его, но тут же упал мертвым. {nl}Знал отец еще одного Саратовца, в своем роде знаменитость: помещика Зверева, лучше которого никто не играл на бильярде. В то время у многих помещиков были домашние бильярды, и, имея большой досуг, многие помещики доходили до виртуозности в игре. Не в особую редкость некоторые накладывали по 200—300 очков с кия (в корамбольную игру с 5 шарами). Превзойти таких игроков было трудно, но Зверев и их превзошел, оканчивая партию с кия, которую он вел на двух поставленных рядом бильярдах, причем играя так, что каждый раз бил своего шара на одном бильярде, а клал на соседнем.{nl}Из оригинальных людей времен пятидесятых, шестидесятых годов, со слов отца, могу назвать двоих лиц, имевших некоторое сходство между собою по своим наклонностям. Один был архитектор Родион Сергеевич Курзанов. Это был очень талантливый и знающий хорошо свое дело строитель, но удивительно безалаберный в беспечный человек. На собственном доме он несколько лет не мог собраться починить прохудившуюся крышу, и затыкал худое место соломою. Дом его на Малой Кострижной улице чуть ли был не единственный стильный дом в городе. Это был белый каменный дом в готическом стиле, с красивыми башенками и шпицами, придававшими ему несколько вид лютеранской кирки. Приезжие из деревень крестьяне не редко принимали его дом за церковь, и проезжая мимо, останавливались в истово крестились. Родион Сергеевич отличался флегматичностью характера в лаконичностью речи. Однажды он, в качестве губернского архитектора, был специально командирован для осмотра всех мостов в губернии. Возвратившись через насколько месяцев в город, он был вызван для доклада губернатору, и когда тот спросил его официально, въ каком положении он нашел мосты в губернии, Р. Сер. лаконично ответил: «так себе, Ваше Превосходительство». За это «так себе» ему предложили выйти в отставку.{nl}Больше половины своей, весьма продолжительной жизни, Р. С. посвятил составлению очень оригинальной книги – универсальной проектировки стоимости всяких архитектурных работ в разных местностях империи. В этой книге были собраны все сведения о стоимости рабочих рук и материалов при всевозможных постройках. Труд, конечно, был колоссальный, непосильный для одного человека, и, что главное, обреченный на хроническую запоздалость предлагаемых в нем сведений, ибо цены на рабочие руки и стоимость материалов изменялись гораздо быстрее, чем подвигался самый труд. Увидеть свет этой книге, конечно, было не суждено, Р. Сер. Умер не окончив и половины своего труда, а продолжать его труд не нашлось охотников. После его смерти, масса из его письменных трудов с разными вычислениями и планами, в количестве нескольких возов были проданы на вес татарам.{nl}Другой оригинал Михаил Андреевич Лестрад был чиновником Саратовской губернской земской управы. Он одно время был совершенно ненормальный, но потом несколько оправился, хотя до конца жизни отличался некоторыми странностями. Это был замечательно образованный по своему времени человек, владевший хорошо древними и новыми языками и энциклопедическими знаниями. Характера был невозмутимо ровного, корректен в обращении до приторности, одним словом джентльмен с головы до ног, которому место скорее было в Лондоне, чем в Саратове. Форма душевного расстройства его, вероятно, заключалась в мании преследования, перешедшей в хроническое состояние. Он раньше жил в Москве и переселился в Саратов после смерти своей жены. Последняя, говорят в действительности не умирала, но чтобы избавиться от больного мужа, при помощи родных разыграла сцену смерти и похорон (лежала будто мертвая в гробу, над ней горели свечки и читали монашки) и М. А. поверил всей этой симуляции, и был выпровожен родственниками жены в Саратов, откуда он, кажется, происходил родом. Мания преследования выражалась у него в том, что он боялся постоянно быть отравленным в никогда не обедал, а питался только чаем и булками из кондитерской. Ежедневно после занятий в управе он заходил в кондитерскую Бутц на Александровской улице и покупал неизменно один и тот же хлебец, называвшийся «берлинский розан», который и съедал вместо обеда. За это знакомые в шутку прозвали его «берлинским розаном». Этим только странность его и ограничивалась в то время, когда я стал его помнить. На служба это был безукоризненный чиновник, необычайно добросовестный и трудолюбивый. Он отличался необычайною внимательностью, дававшей ему возможность всегда безошибочно производить всякие самые сложные вычисления. Когда у него происходили недоразумения с контрольною палатою, находившею какие либо ошибки в его вычислениях, он всегда выходил из споров победителем, и в конце концов, бумаги с цифрами за его подписью перестали контролироваться палатою за полным к нему доверием. Мих. Андреевич, также, как и Курзанов, занят был всю свою жизнь составлением грандиозного, непосильного для одного человека труда; он составлял универсальный энциклопедический словарь, в который должны были войти (в алфавитном порядке) все слова с исчерпывающими к ним объяснениями во всех отношениях: филологическом, литературном, научном, историческом, художественном и проч., одним словом, он один хотел составить такой же словарь вроде словаря Ефрона и Брокгауза, который много лет спустя появился, как результат соединенных трудов профессиональных ученых по разным отраслям знаний.{nl}Для составления словаря, Мих. Андреевич читал массу книг всевозможного содержания и все, что находил полезным для своего труда, выписывал из этих книг в особую тетрадь, Окончить столь колоссальный труд помешала Мих. Андреевичу бренность земной жизни, и после его смерти бесчисленные листы исписанной им бумаги постигла та же участь, как письмена Курзанова: невежественная квартирная хозяйка Мих. Андреевича все это продала татарам на вес.{nl}Из сослуживцев отца (по казенной палате) я помню никоего 3., оригинального мужчину. Он был высокого роста, крепко сложенный, отличавшийся большой физической силою. Лицо было калмыцкого типа, а громадные оттопыренные уши придавали его лицу какое-то зверское и вместе с тем идиотское выражение. Интересно чиновник этот построил себе каменный дом: он ежедневно ходил на службу мимо строящегося дома Унковскаго на Дворянской ул. (теперь дом Александровского ремесленного училища), и, возвращаясь обратно, брал из груды сложенных для постройки кирпичей пару, другую, которые прятал под шинель и относил к себе на двор. Дом Унковского строился так долго, что хитроумный 3. успел наносить себе кирпичей на целый двухэтажный дом, который он впоследствии и построил. Этот курьезный случай может служить показателем, с какою скоростью в то время в Саратове строились большие здания. С этим же 3. случилась однажды маленькая история, напоминающая отчасти историю с шинелью Акакия Акакиевича. 3. в начале своей службы был очень беден в никак не мог сколотиться сшить себе новый вицмундир взамен износившегося старого, ставшего совсем неприличным. Путем усиленных сбережений, экономии и урезывания себя во всем необходимом он собрал достаточную сумму и заказал себе новый вицмундир, в виде темно-синего фрака с блестящими пуговицами. Проходя в обновке на службу, он зачем то зашел на базар, и остановился посмотреть, как один молодец из какого-то лабаза, показывая свою силу, хлопал двухпудовыми гирями, размахивая руками так что они стукались и спереди его и сзади. Знакомый купец, зная большую силу 3., спросил его, мог ли бы он также похлопать гирями спереди и сзади, раз с десяток. 3. с уверенностью заявил, что это ему ничего не стоит и, взяв у молодца гири, начал ими усердно хлопать. При выгибании тела вперед, фалды вицмундира отлетали к верху и удары гирь как раз приходились по фалдам. 3., не жалея сил, усердно хлопал гирями и когда кончил, то вместо вицмундирных фалд висели обрывки и лохмотья сукна с совершенно сплющенными на них светлыми пуговицами. Дружный хохот собравшейся публики приветствовал окончание блестящего упражнения с гирями, и только едва не заплакал один 3. Когда увидал, во что он превратил свой новый вицмундир; огорчение усаливалось еще тем, что в таком «обновленном» вицмундире предстояло пройти с полгорода домов на потеху всем встречным.{nl}Покойная моя мать была, как я упомянул уже выше, урожденная Гришина. Отец её был частным приставом. Он известен был в городе, как строитель первого водопровода. В этом деле он проявил необычайную настойчивость и энергию, не жалея ни сил, ни здоровья, ни средств.{nl}Водопровод был проведен из горных источников по деревянным трубам. Большинство смотрело на его предприятие как на праздную затею, предсказывая ему полную неудачу. Однако предсказания их не оправдались, и город получил прекрасную, чистую воду и в громадном количестве, так как в то время родники были очень богаты водою. На устройство водопровода Гришин затратил свои средства, и после ему стоило необычайных хлопот выпросить у города возмещения хоть части своих расходов. Город расплатился с Гришиным за воду землею, выделив ему в пожизненную собственность участок в несколько десятков десятин под Лысою Горою.{nl}Впоследствии заправилы города придрались к несоблюдению наследниками Гришина каких-то мелочных формальностей по владению этим участком и отобрали его обратно в городские владения.{nl}Таким образом в жизни саратовского муниципалитета случилось чуть ли не два единственных в своем роде явления: первое, что нашелся гражданин гор. Саратова, который рискнул пожертвовать своими средствами на пользу родному городу, а второе, что не частное лицо оттягало у города землю (чего до самого последнего времени не делали только самые ленивые), а город у частного лица отобрал землю. Моя мать, которой по наследству достался{nl}этот участок под Лысой Горой, говорила, что адвокаты советовали ей начать дело с городом из-за участка, обещая верный успех, т. к. участок был отобран в нарушение всяких нравственных и юридических законов, но отец мой, органически не выносивший никаких кляуз, тяжб и судов, категорически воспротивился судебному процессу, и наследникам Гришина пришлось навсегда распроститься с этим участком, кстати сказать, представляющим в настоящее время большую ценность. Кроме своих денег, дед мой поплатился за излишнюю любовь к родному городу еще жизнью своей жены. Последняя -бабка моя, умерла разрывом сердца от волнения, при открытии водопровода, когда вестовой казак прискакал сказать ей, что пошла вода. Дед мой Гришин не был по образованию инженером, а был просто механик-самоучка и до устройства водопровода додумался своим умом. Если кто интересуется подробнее этою страницею из прошлой жизни Саратова, тому могу рекомендовать брошюру моего старшего брата Александра Осиповича Жеребцова: «Как Гришин в Саратове построил водопровод». В этой брошюре собраны некоторые интересные документальные данные, характеризующие крючкотворные и волокитные порядки администрации того времени.{nl}Дед мой считался одним из лучших и энергичных полицейских приставов в городе. Происходя из дворян, и имея некоторые средства, он держал себя более или менее независимо, не роняя своего достоинства заискиванием и попустительством перед людьми сильными и богатыми. В конце концов, однако, он за такие свои качества поплатился службою. Жил в Саратове в то время известный кавказский герой Слепцов. Бурная и подвижная натура его не мирилась с монотонностью и скукою захолустного губернского города, и он от времени до времени, в особенности под влиянием винных паров, устраивал всевозможные дебоши, всегда благополучно сходившие ему с рук, потому что, во-первых, он был герой, во-вторых, очень богатый, а в третьих с большими связями в Петербурге. Его боялись все, не исключая губернатора, и старались только не попадаться ему на глаза. Однако, когда его проделки уже стали переходить границы, дед мой решил ему сделать осаже, и дерзнул составить на него протокол за избиение им в театре публично какого-то актера. Несмотря на то, что бывший в то время губернатор (кажется Фадеев), выведенный из терпения выходками Слепцова, принял деда моего под свое покровительство, достаточно было пожаловаться Слепоцову своим друзьям в Петербург, как Гришина немедленно было предписано уволить в отставку и чуть ли не по третьему пункту. Свои воспоминания о Гришине закончу указанием на то, что в его доме на Мало-Кострижной улице производилось приезжим из Петербурга следователем наделавшее много шуму следствие об убийстве мальчика с ритуальными целями. В этом убийстве были заподозрены евреи из местной гарнизонной команды. Дед мой в это время, кажется, уже не был приставом и участия в дознании по этому делу не принимал.{nl}Я помню, слышал от матери, что в связи с этим делом был отрешен от должности частный пристав Вандышев и сослан даже в Сибирь, но в чем состояла вина этого пристава я теперь не припомню. Много лет спустя, я часто встречал в доме Горбуновых скорбные фигуры жены и дочери Вандышева. Они всегда ходили в трауре и были необычайно печальны.{nl}Заговорив о полиции, кстати будет вспомнить, как в доброе старое время она справлялась с своими обязанностями по охране города от воров и разбойников. По рассказам отца и других старожилов, полиция Саратовская в тридцатых, сороковых годах была в очень малочисленна и совершенно бездеятельна. Разбои, грабежи и убийства в городе были явлениями обычными. В ночное время, особенно на отдаленных улицах, совершенно нельзя было ходить: грабили, что называется, походя. Обыватели были так терроризированы грабителями, что запирались накрепко с вечера в своих домах и никакие самые отчаянные крики о помощи, раздававшиеся с улицы, не могли их заставить покинуть свое убежище. Какой-то полицмейстер придумал в то время оригинальный способ заставлять обывателей выходить на помощь, когда грабят кого-либо на улице. В сопровождении нескольких городовых, он отправлялся ночью по наиболее пустынным улицам и под окнами домов заставлял городовых отчаянно кричать: «караул, грабят, режут». Если обыватель дома, около которого раздавался такой концерт, не выбегал из дому на помощь, полицмейстер после дознавался, слышал ли он крики и в утвердительном случае нагайкой делал ему внушение о необходимости приходить на помощь ближнему. Уездная полиция, в сравнении с городской, была еще бессильнее в своей борьбе, с грабителями и разбойниками. Последние не только грабили в уединенных местах и на глухих дорогах, но то и дело производили нападения на проезжающих по бойким, почтовым трактам. В окрестностях Саратова разбойники имели постоянные логовища в разных оврагах; особенно дурною репутацией пользовался овраг около Красного Креста. Разбойниками чаще всего оказывались крестьяне подгородних деревень. Одна из таких даже получила название от подвигов своих обывателей «Разбойщина». На разбойников иногда устраивались целые облавы, к участию в которых сгонялись и жители соседних деревень. Участие таких загонщиков делало облавы в большинстве случаев безрезультатными. Рассказывали случай, как в одной такой облаве принял участие сам губернатор, которому донесли, что развелось необычайное количество разбойников в овраге около Красного Креста. Пригнали из соседней деревни множество мужиков, оцепили весь овраг, осмотрев чуть не каждый куст, но ни одного разбойника не нашли. Раздосадованный губернатор, между прочим, сказал: «дорого бы я дал, чтобы посмотреть хоть одного разбойника». Через некоторое время к нему подошел один из крестьян — участник облавы и на ухо шепнул, что он в кустах нашел одного спящего разбойника, и если он хочет его посмотреть, пусть идет за ним осторожно. Ничего не подозревающий губернатор доверчиво пошел за мужиком, который завел его в самую чащу. Там, убедившись, что они только вдвоем, крестьянин вытащил из-за голенища огромный отточенный нож и приставив его к груди губернатора сказал: «ты хотел видеть разбойника, ну вот смотри на него». Губернатор обомлел и с испугу даже не мог закричать; а разбойник тем временем юркнул в кусты и скрылся с облавы.{nl}В заключение моих маленьких воспоминаний сообщу известное мне о посещении Саратова Высочайшими Особами. {nl}Лично я помню только пос嬬¬¬¬щение Саратова покойным Государ

1845 г. Воспоминания …

Старики на закате своей жизни с чувством какого-то особенного удовольствия пересказывают нам, что их память удержала в себе о современном им обществе, о жизни в протекция их лета. Передавая это новым поколениям, они как бы хотят еще жить своею прошедшею жизнью посреди молодости. Выслушивая их рассказы, рассказы верные, подтверждаемые их общим согласием, невольно изумляешься, как скоро все изменилось, как наше настоящее не походит на их прошедшее. Перескажу, что от них узнал я, что считаю замечательным. Может быть, и отдаленный потомок после нас захочет узнать эту старину, чтобы судить вернее о настоящем его. А для этого считаю обязанностью сохранить их рассказы: они и теперь для нас занимательны, ибо с переменою в нас понятии о жизни они нам кажутся чем-то таким, что для нас не возобновится, но оно составляло жизнь предшественников наших. Что теперь передаю, то не составлено по темным каким-либо преданиям, но по рассказам лишь известных; некоторое из того, что теперь считается устаревшим, еще и нам приводилось видеть, знать и пережить.{nl}Для достоинства истины скажу, что передаю рассказы людей, которые знали Саратов во все нынешнее полстолетие. Это – протоирей Троицкой церкви Евдоким Степанович; ему считается теперь около 90 лет; саратовский уроженец, сын священника, бывшего при Казанской церкви, он уже 60 лет священствует в Саратове. Мещанин города Вольска Иван Никитьевич Попов различное время жизни своей жил в Саратове, Астрахани, на Кавказе, был в{nl}Березове и Якутске, в Киеве и Петербурге, был богачом, некогда видел свет, людей и ныне тихо доживает в Саратове свой век. Константин Яковлевич Маурин, саратовский помещик, – с молодых лет служил в сем городе; любитель старины, он имеет нумизматический и натуральный кабинет: 60 лет он видел Саратов. О других лицах, то сельских, то городских, от которых были слышимы рассказы, упомяну, когда нужно будет, в своем месте. Рассказы их верны: это подтвердят все знающие Саратов.{nl}Итак начинаю рассказ о быстрой перемене внешнего состояния Саратова. В начале XIX столетия город Саратов был невелик: он до настоящего времени, до 1845 г., в котором я пишу, увеличился впятеро.{nl}Со времени основания своего в конце XVI столетия, в продолжении двух столетий, Саратов был незначительным городишком, и в 35 лет он стал городом большим, но еще рано сказать красивым в сравнении с лучшими городами России напр. Курском, Воронежом, Казанью, Ярославлем.{nl}Некоторые подробности о его местности и размещении в различные эпохи его жизни не только не будут излишни, но даже нужны для объяснения тех изменений, какие он принимал, что вместе и объяснит и нынешние названия некоторых улиц. Итак вот положение города до последней четверти XVIII столетия.{nl}Саратов до 1774 г.{nl}{nl}Центром, душою города была площадь, которую занимает ныне Троицкая церковь, тогда соборная, и ныне известная под именем старого собора. Отселе шли главные улицы: Московская на запад и Воздвиженская и параллельная ей Сергиевская на юг, вдоль берега Волги. Весь город заключался в черте, которая образовалась крепостным валом, составлявшим пределы города: ибо Саратов был военным линейным укреплением, каковыми были вообще все города, строившиеся на юго-восточных окраинах России и, бывшие вначале не больше, как крепостями с современным военным устройством для защиты внешней страны от кочевых и хищных, орд Азии. Таковыми городами, т.е. крепостями были Симбирск, Самара, Уфа и другие на границе восточной России. На большом пространстве тянулся глубоко ров около Уфы, который я видел и таковым же представлялся ров, опоясывавший Саратов. От оврага, отделяющего ныне нагорную (северную) часть города, городской вал шел чрез площадь Горянскую. Обошедши Вознесенскую (Архангельскую) церковь, он поворачивал чрез то место, где ныне дом Готовицкого, и упирался в Волгу у того места, где ныне дом полиции, Митрофанова, прежде Стемковского. Положение города представляло фигуру, приближающуюся к треугольнику. Остатки городского вала сохранялись до настоящего столетия.{nl}До 1780 года город держался в надлежащем военном устройстве. Со времени открытия губернии город получил управление внутренних городов России, а потому оставлено управление крепостное; не стало комендантов, замолкли чугунные пушки, гроза не одной Азии, но и самих горожан: ибо они очень редко слышали их выстрелы военные, и потому сильно вздрагивали при выстрелах из них в торжественные дни Пасхи или Богоявления, а также при встрече важных особ; вал срыт, завален, затоптан. Причины преобразования всех восточных крепостей в мирные города заключались в политических событиях, относящихся к сему краю и о которых я говорил в другой моей статье, еще невыпущенной мною. {nl}Окрестность крепости Саратова представляла вид тогда довольно пустынного, малолюдного края. От городского вала вниз по Волге весь берег её на значительную широту, весь гребень покрыть был густым высоким, большею частью, дубовым лесом. На, Ильинской площади он прерывался значительною открытою долиною, а потом начинался опять и соединялся с лесом Увека. Протоиерей Евдоким Степанович, при пересказах старины своего времени, мимоходом объясняет городскую местность 1774 года; он говорить, что Бошняк, принужденный изменою гарнизона оставить город, при отступлении своем к Царицыну, – что было ночью на 7 августа, – должен был биться с неприятелем во весь свой переход чрез густой лес, которым от вала шла дорога Астраханская (Из Саратова на Увек можно ехать двумя дорогами: или займищами, берегом, «низом», где ездят по спаде вод, в летнее время, как ближайшею дорогою, – или «верхом», «горами» – во время половодья. Последнею дорогою ехал из г. Саратова в Увек 18 июня 1769 года академик Иван Лепехин, который замечает, что «на пути места были безлесные, где вместо лесов все пространство занимал солодковый корень (Дневные записки путешествия академика Ив. Лепехина. Второе тиснение 1795 г., ч. I, стр. 377).{nl}О местности, по которой за Бошняком гналась пугачевская шайка 6 августа 1774 г, можно судить по следующим отрывкам.{nl}Бошняк и верные ему солдаты «вышли благополучно к церкви Ильи пророка, что при Волге, в Дресвянские тальниковые кусты” (сказка капитана Сапожникова. Сочинение Державина

Попов К.И. Записки о Саратове. Губернатор В.Я. Рославец.

В. Я. Рославец был вице-губернатором (он же и председатель казённой палаты); за отъездом князя Голицына в С.-Петербург он вступил в управление губернией. Это был человек высокого роста, рябоватый, впрочем, приятной наружности, лет 40, слабой комплекции. Одинокий, он жил скромно в доме, принадлежащем казённой палате, имел только пару лошадей и человека четыре прислуги.{nl}При Рославце я служил в казённой палате по лесному отделению; ему понравился почерк моей руки, и он назначил меня в собственную свою канцелярию; при нём я почти постоянно и находился.{nl}По вступлении В. Я. Рославца в управление губернией губернаторская канцелярия, не имеющая постоянного дома, была переведена в тот же дом, где жил сам губернатор.{nl}Рославец имел большую антипатию к правителю канцелярии Симановскому и асессору губернского правления Львову; к себе их не принимал, вследствие чего они подали прошение об увольнении их в отпуск. Первый жил в имении своём, а последний в Саратове, занимаясь частными делами. Должность Симановского была поручена столоначальнику канцелярии П. Н. Чекмарёву, из студентов Казанского университета, дельному и образованному человеку.{nl}Вскоре по вступлении в управление губернией Рославца сделалось волнение между удельными крестьянами Камышинского уезда Золотовской волости, в 85 вер. от Саратова. В то время вводилась в удельных имениях общественная запашка, которую крестьяне, несмотря на все убеждения, своего и впоследствии губернского начальства, исполнять не хотели; по этому случаю и крестьяне других волостей, соседственных с Золотовской, против своего начальства упорствовали и оказали неповиновение. Из происходившей по этому предмету переписки Виктор Яковлевич заключил о необходимости ехать самому в с. Золотое для водворения порядка. Однако и приезд его успеха не имел. Вытребована была из саратовского батальона рота солдат; последняя была отправлена на обывательских подводах. Верстах в двух от с. Золотого рота выстроилась в боевой порядок, забил барабан, и солдаты вошли в село и расположились на площади против квартиры губернатора. Между тем как ожидали прибытия команды, собран был общественный сход из упорствующих крестьян всех селений, более 500 чело-{nl}век, исключая крестьян другого ведомства, называемых «понятыми». Сход был окружён цепью солдат. Ему прочли распоряжение правительства и потребовали его исполнения: но многие из бывших тут однообщественников не соглашались; смотря на них, не согласились и другие. Увещания продолжались с 10 и до 2 часов пополудни. Успеха не было. Рославец потребовал от бывшего тут управляющего удельной конторой Е. Г. Манасейна список тех крестьян, которые были виновниками волнения общества…{nl}Во время губернаторства Рославца полицмейстером был флотский капитан К. К. Бордовский, тонкий и прозорливый человек. Он имел у себя тайных агентов из жидов и поляков обоего пола и от них получал все сведения. Он знал всю подноготную обывателей Саратова от низшего класса до богатых купеческих и аристократических домов, что в каждом доме делается, и из этого извлекал большие выгоды. Иногда при разговорах удивляешься передаваемым им сведениям, смешанным с критикой, где что случилось. За это он был в большом благоволении у губернатора. Он действовал где нужно сам, а то чрез частных приставов.{nl}После бунта в Варшаве в 1830 году в Саратове много появилось жидов и поляков из нижнего класса и чиновников; они находились под надзором полиции.{nl}Вскоре после утушения золотовского бунта, в начале июля Рославец получил секретное уведомление от астраханского губернатора (кажется, тогда был Пяткин), что в пределах Астраханской губернии появилась холера-морбус. Чтобы принять должные меры к предохранению Саратовской губернии, Рославец отправился в Царицын, как пограничный город с Астраханской губернией, с двумя докторами: Кустовским, который был при казённой палате по Элтонскому озеру, и Мейером, членом врачебной управы.{nl}Тогда в Саратове всех вообще лекарей, с членами врачебной управы, исключая принадлежащих к ведомствам контор удельной и иностранных поселенцев, было не больше 6 человек. Инспектором был Рейнгольм, слабый старик, лет 60, и другой член управы Немейер.{nl}В Царицыне Рославец сделал нужные распоряжения относительно устройства обсервационных и карантинных застав так, чтобы без предварительного окурения следующих из Астрахани водою судов и сухопутно проезжающих никого не пропускать; оставил там доктора Мейера для подания помощи в случае появления эпидемии, так как в Царицыне был только один медик на весь город и уезд, а именно г. Гаурович (датчанин); оставил также чиновника особых поручений Болонского и затем сам возвратился в Саратов.{nl}Гаурович за описание хода холеры, признаков ее и о мерах излечения получил от датского короля, которому поднёс это описание, золотую медаль и вскоре был вытребован в Петербург. Я с ним был несколько знаком и видел ту медаль.{nl}По возвращении в Саратов Рославец, нисколько не медля, пригласил к себе всех первенствующих в Саратове особ, губернского предводителя А. А. Панчулидзева, преосвященного Моисея и управляющих отдельными частями, передал им полученные от астраханского губернатора сведения и о сделанном распоряжении в Царицыне. Трактовали о мерах принятия предосторожности в Саратове в случае появления эпидемии, об устройстве карантинных застав, об окуривании проезжающих по Волге и сухопутно, об оцеплении Саратова, о запрещении продажи разнородных овощей. Преосвященный мало говорил в заседании, а во время общего оживлённого разговора, указывая на небо, заметил: «А свыше что устроите?». Все призадумались.{nl}Было, между прочим, обращено внимание на то, что болезнь прилипчива при прикосновении к больному или к бывшему на нём платью, что могут заражаться другие и что без карантинов нельзя обойтись. Обо всём говоренном был составлен акт. Об особенных каких-либо мерах собственно внутри Саратова в это заседание ничего не сказано.{nl}В это же самое время был командирован в Царицын для дальнейших распоряжений живший тогда в Саратове числящийся по армии подполковник П. И. Корнев и о всех распоряжениях донесено было министру.{nl}Между тем от астраханского губернатора получено уведомление, что холера-морбус в Астрахани сильно свирепствует. Но тогда никто не знал об этой болезни и какие должно принимать противу неё меры. Ещё в 1829 году были в Саратове частные слухи, что на Кавказе свирепствует чума, но на эти слухи мало обращали внимания. Грядущую холеру принимали за чуму. По этому случаю медицинских наставлений, как предохранить себя каждому от болезни, не было; они получены были впоследствии из Астрахани и Петербурга, именно предписывалось: пускать кровь при поражении холерой; пить вино, настоенное красным перцем; натирать этим же настоем тело при появлении судорог; пять дегтярную воду; вместо чая употреблять мяту, ромашку, бузину, мятные капли, разный сбор, хлорную воду и окуривать хлебным уксусом. Эти наставления повсюду были разосланы в печатных и скорописных экземплярах.{nl}В половине июля, около 20-х чисел, получено из Царицына донесение, что там обнаружилась холера, что день ото дня смертность увеличивается и что доктор Мейер от неё помер.{nl}Состоялось ещё общее заседание, но опять не было обращено внимания на то, чтобы заблаговременно приготовить в Саратове для больниц, дома всё к тому нужное и запастись медикаментами.{nl}В самых последних числах 30 и 31 июля на прибывших в Саратов из Астрахани судах, выдержавших в Царицыне карантинный термин, померло два бурлака в самое короткое время, по свидетельству медика, с признаками холеры. С наступлением августа, преимущественно с 6 числа, число умерших стало увеличиваться. Бывший при губернаторе доктор Кустовский помер. Рославец тоже был поражён холерой, не мог управлять губернией. К нему был выписан аткарский уездный лекарь Вапгинский, который при нём и чиновниках канцелярии всё время находился. Все начальствующие особы, а за ними и второстепенные лица выехали из Саратова: кто в свои имения, кто на дачи близ Саратова; самого Рославца, больного, перевезли за город в дом А. Д. Панчулидзева. За болезнью Рославца следовало бы управлять губернией по старшинству председателю палаты уголовного суда А. А. Шушерину, а за ним – гражданского суда А. А. Макбронскому, но они отказались за болезнью, так что несколько дней исправлял должность губернатора советник губернского правления. В самый разгар холеры с 16 по 22 августа умирало до двухсот человек и более в сутки. Всё канцелярское чиновничество тоже повыехало из Саратова или попряталось с семействами своими кто куда мог. Я сам, грешный человек, уехал к матери своей в имение, неподалёку от Саратова, откуда был взят присланным за мной казаком. И всех других, даже занимавших высшие должности, собрали таким же образом.{nl}Получив облегчение, Рославец вступил в управление губернией после 20 августа. С этого времени для канцелярии губернатора был отведён дом Григоровичевой, что противу бульвара. Тут пошла спешная работа, все занимались одним предметом: об отводе домов для больниц, о выписке лекарей, медикаментов, о принятии предохранительных мер при усиленных действиях холеры. Встретился ощутительный недостаток в медикаментах. Посылали за ними нарочных в колонию Сарепту, вёрст за 400 от Саратова. Некоторые доктора отказывались за болезней от подаяния помощи страждущему человечеству.{nl}За время болезни В. Я. Рославца было получено высочайшее повеление, что он утверждён саратовским губернатором.{nl}С последних чисел августа стали получать и из уездных городов донесения о появлении болезни с требованием докторов и медикаментов. Каждый день приезжало по нескольку нарочных с подобными требованиями: так же были отправлены нарочные к соседственным губернаторам с уведомлением о ходе болезни и высылке в Саратов лекарей, фельдшеров и медикаментов. {nl}В канцелярии занимались с раннего утра до полуночи; тут же многие чиновники обедали и ночевали на случай получения экстренных депеш с эстафетами и нарочными, по которым тотчас же делалось распоряжение. По распоряжению губернатора отпущено в ведение канцелярии 3 тыс. руб., ассигнованные из экстраординарной суммы на разные непредвиденные расходы: на посылку нарочных, эстафет и на разъезды чиновников по городу, так как при канцелярии каждые сутки стояли два извозчика. Мне часто приводилось ездить к губернатору с экстренно полученными бумагами и для подписи исходящих; бумаги все прокалывались и окуривались дымом от хлебного уксуса. Губернатор никого из чиновников к себе не принимал, будучи слаб ещё здоровьем, а объяснялся через дверь сам (?) или через доктора; подаваемые ему привезённые бумаги у него ещё в доме окуривались. Во время проезда моего от дома Григоровичевой, где была канцелярия, до дома Панчулидзева, где жил Рославец, навстречу почти беспрерывно попадались погребальные процессии; на одной телеге лежало по три и по пяти гробов, в особенности из больниц, так что на Ильинском мосту не было возможности разъехаться: одни едут с умершими на кладбище, другие оттуда возвращаются. Кладбище было особо отведённое, ниже Саратова по течению Волги, на самом берегу, по Астраханскому тракту. Пышных похорон совершаемо не было, несмотря ни на какое богатое и знатное лицо: не видать было ни катафалок, ни церковных носилок; все возили на телегах, да и духовенству некогда было исполнять длинные обряды похорон: священников беспрерывно требовали для исповеди заболевающих. Большей частью из домов умерших сносили в церкви, где священники и совершали панихиды, после чего гроба ставили на телегу и везли на кладбище. Так продолжалось во всё время существования холеры в Саратове, каждодневно, с раннего утра до ночи. Бывало, смотришь на эту горько-плачевную картину вымирающего человечества, волосы дыбом поднимались и темнело в глазах. Лавки почти все были заперты, торговли никакой не производилось, въезд из ближайших деревень с разными припасами был запрещён, и никого не пропускали; в продаже не было совершенно никаких плодов. Люди ходили по улицам с завязанным по самые глаза лицом, натёртые дёгтем и нефтью, в глубоком унынии; даже не было слез по самым близким умершим, ибо чувства притупились. По всему Саратову, на площадях, под надзором полиции горел день и ночь навоз, отчего по городу был ужасный смрад; восход и закат солнца обнаруживались красно-багровыми пятнами; с 10 ч. утра до 6 ч. вечера дни стояли удушливо жаркие; ни дождей, ни ветру совершенно не было и не видно было облаков; такая погода стояла с июля месяца почти до исхода ноября.{nl}Я сам был поражён холерой, но, как говорил доктор, в лёгкой степени, от испуга и потрясения. Раз, рано утром, шёл я из дома в канцелярию; навстречу попался мне кучер г-жи Варфоломеевой, одной из уважаемых и пользовавшейся известностью в саратовской публике дамы, имевшей очень хорошее состояние, бывшей коротко знакомой с моим семейством (дом её стоял на одной улице с вашим домом, впоследствии перешёл г. Часовникову). Кучер вёз на телеге, запряжённой водовозкой, белый деревянный гроб и на нём сидел. Я спросил его: «Кто у вас умер?». Он отвечал: «Барыня»… Эта картина так меня поразила, что мне сделалось дурно: я едва мог дойти до канцелярии. Если бы г-жа Варфоломеева умерла в обыкновенное время, то на похоронах её участвовала бы половина Саратова в шёл бы за гробом десяток священников. Она была вдова и не имела детей. Товарищи, увидав меня бледного, расстроенного, дали мне выпить рюмку вина, настоенного красным перцем; фельдшер натёр чистым дёгтем ноги, а грудь — спиртом; дал мятные капли, потом поили меня мятой, бузиной; у нас в канцелярии постоянно был самовар; давали нюхать спирт и голову мочили спиртом, отчего я пропотел и почувствовал себя лучше; но целый день я был сам не свой, в каком-то отупении и бреду. С этого дня в положенные часы, по совету доктора, я стал пить вино, настоенное перцем, и на ногах всегда были носки, намазанные чистым дёгтем.{nl}В дни с 16 по 22 августа, самого жестокого действия холеры, помирали на часах нижние чины. В канцелярии нашей умерло во время занятий три чиновника и сторож, который, по окончании занятий и уходе чиновников в полдень, часа в 3 мёл полы и вдруг упал; сделались с ним судороги, и несмотря на все старания фельдшеров, жандармов и полицейских, растиравших тело бедняги, он умер и в 8 час. вечера был отвезён на кладбище. {nl}Мне часто давали разные поручения потому собственно, что я был ближе других к В. Я. Рославцу и он мог быть уверенным в исполнении его поручения. Раз мне поручено было съездить в холерную больницу в 4-й части, где тогда холера сильно действовала, для получения некоторых сведений о её ходе. Вошёл я в больницу, и моим глазам представилась ужасная картина — чисто бойня; поражённых было человек до 25; лежали просто на полу в разных костюмах; пол, стены были забрызганы кровью; не было никакого внимания к больным; фельдшер был один; иным пускали кровь, другим растирали тело полицейские служители и несколько простых мужиков; с одним больным был понос, с другим — рвота; кого поили мятой, бузиной просто из деревянных чашек; кто выносил умершего, увязывая его в рогожку; другие умирали в нечистоте; доктор по привозе больного только приказывал, что с ним делать и как поступать. Эта суета на меня подействовала в высшей степени. Доктор пригласил меня в свою комнату, дал мне выпить вина, помочил спиртом голову и дал нюхать самый крепчайший спирт, который у него из рук не выходил. Между разговором он сказал: «Видите, какое моё положение? Что я могу здесь делать один? Пятерых увозят на кладбище и десятерых вновь привозят».{nl}Ещё один случай поразил меня. Еду я по Немецкой улице, вдруг из одного дома выбегает молодая женщина с криком: «Франц Кун (мебельный мастер) умирает, помогите, помогите!» — и повторяет это несколько раз.{nl}Но помощи ниоткуда не было, и на другой день его схоронили.{nl}Болезнь действовала постепенно, переходя из одной улицы в другую; она начала свои действия с береговых улиц Волги и таким образом распространилась до улиц, расположенных на Соколовой горе. В домах жителей этой улицы было долго благополучно; когда же внутри Саратова действия холеры стали ослабевать и прекращаться, болезнь появилась в первых числах сентября между живущими на Соколовой горе и продолжалась до второй половины сентября. С этого времени смертность вообще была уже не так значительна; умирало от 40 до 50 человек в день, и то более действовала на приезжих, а не на коренных жителей Саратова. Преимущественно холера действовала на людей среднего возраста обоего пола, крепкого сложения, полнокровных, любивших крепкие напитки, слабодушных и трусливых. Люди хладнокровные, бодрствовавшие духом, и те, которые держали себя в пище и во всём умеренно, мало подвергались действию заразы, как равно пожилые и малолетние.{nl}Много умерло губернских чиновников, а из лекарей: Межев, Кустовский, Мейер и другие, фамилий которых не припомню.{nl}Когда уже в Саратове холера стала совершенно прекращаться, но свирепствовала в сильной степени в губернии, что было в половине сентября, из Петербурга прибыла центральная комиссия медицинского факультета и вместе с нею 80 человек лекарей военного и гражданского ведомств, не считая фельдшеров и аптекарей, с запасом медикаментов из Москвы. В этой комиссии председательствующим был штаб-доктор Мудров, потом Эвениус, Блюменталь, Кильдюшевский, Забиякин, Амеидо, Штюрмер и друг. Мудров и комиссия помещались в д. бывшем г. Хорина, ныне г. Горбунова, противу дома бывшего соляного правления. Прочие лекаря, военные и гражданские, были переданы в распоряжение губернатора. По мере приезда их в Саратов и явки в канцелярию к каждому прикомандировывался фельдшер, давался ящик с медикаментами, заранее приготовленный, и тот же час он отправлялся с полученным предписанием и с наставлением о средствах лечения больных, каковых листов было отпечатано несколько сот, в какой-либо город ли село, где свирепствовала эпидемия. Так что в день их приезжало по пяти и более человек, и все они в тот же день откомандировывались. В числе лекарей были молодые люди, ещё студенты из 3-го отделения московского медицинского факультета; они являлись в канцелярию в студенческой форме, получали командировки наравне с прочи-{nl}ми докторами.{nl}По приезде своём комиссия потребовала из канцелярии губернатора чиновников, которые чисто и скоро писали бы; в числе четверых был и я назначен и занимался два дня; было весьма трудно, потому что писал все с дикту. Г. Мудров сам диктовал; по просмотре и по исправлении отдавал переписывать. Г. Мудров всегда был одет в форменный фрак с малиновым бархатным воротником; у него в карманах — в одном был пузырёк с коньяком, в другом гренки из белых сухарей; он почти через каждые четверть часа выпивал не более столовой ложки из пузырька в закусывал этими гренками. Г. Мудров при мне никуда не выезжал из дома; а прочие ездили на свидетельствование поражённых холерой; по смерти больных анатомировали или делали наблюдения при выздоравливании, употребляя к тому разные средства, что было видно из их записок, при этом случае составленных.{nl}Вслед за центральной комиссией приехал в Саратов министр внутр. дел граф Закревский, а с ним директор Ф. Л. Переверзев.{nl}Министр остановился в доме А. А. Панчулидзева, губернского предводителя дворянства. Министр был весьма строг, ему приносили жалобы на бездействие губернского начальства, на выезд их из Саратова во время холеры, на уклонение лекарей от подания помощи больным, на продажу гробов торгашами по неимоверно высоким ценам, доходившим до 35 руб. ассиг. или 10 руб. сереб. за гроб, стоящий не более одного рубля сер., вообще на допущенный в это время беспорядок; жаловались на бездействие полиции, со стороны которой не было совершенно никаких распоряжений; только один городской голова купец Н. П. Туляков во всём, что следовало от него, оказывал своё содействие и распоряжение между купечеством и мещанством. Противу этих жалоб министром собирались сведения. Двух докторов, Клейнера и Немейера, он из Саратова отправил под арестом жандармов в войско Донское, где свирепствовала холера, полицеймейстера Бордовского перевел в посад Дубовку, о прочих беспорядках предложил губернатору произвести следствие. Министр пробыл в Саратове дней пять и отправился в Симбирск, где появилась холера. Вслед за ним отправилась и центральная комиссия.{nl}При директоре Ф. Л. Переверзеве я занимался перепиской бумаг дня три; но министра мне не случилось видеть; он жил в парадных комнатах, а Переверзев занимался в отдельных и часто ходил к нему с бумагами, циркулярами и со всеподданнейшими донесениями Государю Императору для подписи.{nl}Пакеты прокалывались и окуривались. Эстафеты нарочные каждый день получались и отправлялись в Петербург и ко всем губернаторам о ходе холеры, о признаках её о мерах предохранения.{nl}По распоряжению министра были учреждены по всей губернии уездные комитеты. От них шли уже все распоряжения по прекращению холеры. В губернском комитете всё исполнение шло от лица губернатора.{nl}Саратов и его уезды были разделены на участки; в них назначили особых чиновников для приведения в известность и составления именных списков умерших и для того, чтоб следить за ходом болезни, жечь платье, оставшееся после умерших, окуривать избы, где были больные и заражённые. Такое распоряжение оставалось в силе до конца 1831 года, так как и в этом году во многих местах, где в 1830 г. не было холеры, обнаруживались заболевания ею и были смертные случаи, хотя далеко не в той степени, как в предшествовавшем году. На случай министром было оставлено в Саратовской губернии несколько докторов; прочие все вытребованы из Саратова в другие губернии, где появилась эпидемия.{nl}По сведениям, собранным особыми чиновниками в Саратове, уездных городах в сёлах, оказалось много совершенно вымерших домов или остались только одни старики или же малолетние дети.{nl}Оба эти года я занимался письмоводством по холерному комитету, за что был представлен уже губернатором Переверзевым к награде, но получил только благодарность от министра внутренних дел.{nl}По совершенном прекращении холеры В. Я. Рославец обратил своё внимание на управление губернией. Из первых его распоряжений было увольнение от должностей правителя канцелярии Симановского и асессора губернского правления Львова по жалобе чиновников за грубое и дурное с ними обращение и поручение произвести о том следствие. Должность Симаиовского губернатор Рославец поручил Чекмарёву и в то же время дал предложение казенной палате об оставлении меня при канцелярии губернатора.{nl}Дом для себя Рославец нанял бывший г. Родионовой, близ 2-й части; сам жил в верхнем этаже, а канцелярия помещалась в нижнем. При нём оставался тот же самый порядок по канцелярии и губернскому правлению, какой существовал при князе Голицыне; только не было преследования взяточничества в такой степени, как при князе.{nl}Вице-губернатором был назначен М. М. Муромцев. Виктор Яковлевич Рославец управлял губернией недолго, с июня 1830 г. по ноябрь 1831 года, и переведён в Енисейск на должность губернатора же, а вместо его назначен Ф. Л. Переверзев, тот самый, который был в Саратове с министром графом Закревским.{nl}По случаю краткости времени управления губернией г. Рославец ничего не мог сделать для Саратова — ни дурного, ни хорошего. От должности енисейского губернатора он отказался за болезнию и жил несколько месяцев в Саратове. Губернский предводитель дворянства Панчулндзев получил должность пензенского губернатора.{nl}Во время губернаторства Рославца в Саратове были два брата по фамилии Пражек, один В. Н.— губернский прокурор, женатый, а другой А. В.— советник палаты уголовного суда. Рославец сблизился с женой губернского прокурора, чрез что был с мужем её в больших неприятностях. Об этом ходила по всему Саратову молва, что много повредило по службе г. Рославцу.

Попов К.И. Записки о Саратове. Губернатор А.Б. Голицын

В конце 1826 г. на место А. Д. Панчулидзева назначен был в Саратов губернатором князь А. Б. Голицын. Он был женат на дочери министра внутренних дел Ланского Анне Васильевне. Это был ещё человек молодых лет, весьма приятной наружности, гордонадменный и властолюбивый. К нему весьма труден был доступ. Жил он в доме А. Д. Панчулидзева, имел при себе небольшое число прислуги, две тройки лошадей; редко, очень редко выезжал в карете, а разъезжал в открытых экипажах, на тройке саврасых лошадей без казака и жандарма.{nl}При нём полицеймейстером был полковник Албинский, и то недолго, а большей частью правил должность полицеймейстера частный пристав Скворцов, который несколько лет занимал эту должность и исполнял усердно поручения князя; настоящие же полицеймейстеры при князе что-то не долго могли служить. При самом вступлении князя в управление губернией он, по осмотре корпуса присутственных мест, губернского правления и своей канцелярии, нашёл их в самом чёрном виде, испросил разрешение на внутреннюю перестройку и на омебелирование губернского правления, на что в скором времени и была ассигнована сумма. В губернском правлении ж канцелярии губернатора появились столы, стулья, шкафы, окрашенные приличной краской; на шкафах были надписи, какого отделения и стола; столы были покрыты тёмно-зелёным сукном; для чиновников и присяжных бедного класса пошиты были форменные сюртуки, разумеется, с вычетом из их жалованья, и никто не мог являться к должности не в форме, исключая чиновников его канцелярии, которые преимущественно носили частное платье и всегда щегольски одевались. Завелись при столах настольные книги, описи делам и алфавиты. Дела зря по окнам, шкафам и по столам не валялись, а по окончании присутствия и занятий убирались в шкафы и запирались; всегда были дежурные и дневальные, которые и наблюдали за чистотой. Губернское правление в канцелярия приняли вид министерств; даже бумага на производство дел шла лучшая с печатными уголками; оболочки на делах были с гравюрами и дела вкладывались в картоны.{nl}Этим устройством и исправностью своей канцелярии князь хвалился. Очень часто случалось, когда были у него гости, он приходил в канцелярию с княгиней, с дамами, с барышнями и разными особами, предлагал им спросить у чиновников по алфавиту какое-либо дело. Чиновник ту же минуту брал из шкафа картон, вынимал в подавал потребованное, чем князь был чрезвычайно доволен…{nl}При каждом столе были особые чиновники, которые заведовали делами, формировали их и за упущение отвечали.{nl}Служащие в канцелярии были подобраны по возможности сколько-нибудь образованные, приятной наружности; им выдавалось порядочное жалованье, из тех же источников, на которые содержалась канцелярия и ранее при губернаторе Панчулидзеве, т. е. на счёт градских дум. Кто прослужит года два-три безукоризненно, определялся на открывавшиеся штатные места в г. Саратове и уездных городах. Князь всех своих чиновников знал лично и помнил их фамилии. Некоторые из них приглашались на его танцевальные вечера.{nl}Несколько молодых людей приехали с князем из Петербурга и служили в его канцелярии. Один из них, именно Н. П. Петров, средних лет, был лицом выдающимся. Он был из отпущенников министра Ланского, получил по особому высочайшему повелению первый классный чин, был чрезвычайно умный и дельный человек. Князь во многом слушал его советов, и Петров удерживал князя от многого, что готов был сделать князь при своём раздражительном и запальчивом характере…{nl}Князь был чрезвычайно строг, настойчив и требовал беспрекословного исполнения его распоряжении и приказаний. С чиновниками и приказными губернского правления поступал деспотически: они не выходили с гауптвахты и из-под ареста, так как из них многие были нетрезвой жизни и испорченной нравственности, те самые, которые служили при губернаторе Панчулидзеве; у них переменилась только наружная оболочка, т. е. пошиты были форменные сюртуки, а образ жизни их был одинаков с прежним. Исключать их из службы было нельзя, потому что они, люди дельные, необходимы были для службы при{nl}советниках на случаи разбора важных и серьёзных дел; при том же оклады жалованья были малые и лучшие чиновники в губернское правление служить не шли.{nl}Князь строго преследовал и искоренял взяточничество между начальствующими лицами и чиновниками…{nl}Чрезвычайно много было уволено князем от должностей чиновников всех ведомств и предано суду. Вот некоторые примеры его строгости и настойчивости. Секретарь Саратовской градской думы из мещан Пономарёв за взятье с мещанки 50 руб. содержался долгое время в тюремном замке. Дворянский заседатель саратовского земского суда А. А. Нестеров за сокрытие вещей после скоропостижно умершего иностранца по лишении прав состояния сослан в Сибирь на поселение. Волостного писаря Гришина, Пришибинской волости. Царицынского, ныне Царёвского уезда Астраханской губернии, князь во время рекрутского набора за взятки, по жалобе, принесённой на него, обрил Гришина в солдаты без всякого суда и следствия…{nl}Так как губернаторы обязаны были представлять списки о всех вообще чиновниках, занимающих места от 8 класса и выше, в министерство, с своей аттестацией, то князь многих аттестовал с невыгодной стороны, касаясь их чести. Когда ему докладывали близкие к нему лица — Петров и правитель канцелярии Симановский, что так нельзя в аттестации порочить честь заслуженных чиновников и что за это может князь подвергнуться ответственности, он на это сказал: «Покажите мне закон, которым я должен в этом случае руководствоваться». Но прямого закона не было (тогда ещё св. зак. не существовало). Действительно, противу сделанных князем аттестаций затребовано было от него объяснение. Правитель канцелярия представил об этом князю, затрудняясь составить сам ответ. Князь спросил лист бумаги и прямо набело сам написал министру донесение, испрашивая разрешения, как ему в этом случае поступить: по обыкновенной форме — «способен и достоин» или так, как он на самом деле знает чиновника. На это в 1831 или в 1832 году состоялось высочайшее повеление: аттестации делать так, как знает чиновника губернатор.{nl}Во время губернаторства князя Голицына в губернском правлении были советниками: Мешков, В. И. Иванов и асессор В. П. Львов, правителем канцелярии — Симановский; все они были люди дельные, исполнительные, но{nl}с крутыми и грубыми характерами; все распоряжения, приказания и желания князя исполняли без всякого прекословия, не щадя никого, лишь бы было исполнено то, что приказал князь. Только один Петров мог смягчить характер князя. Все означенные лица, близкие к князю, были для чиновников, занимающих и высшие должности, наказание Господне. Все оказывали им должное уважение, но в душе никто не имел к ним расположения.{nl}При князе Голицыне окончены постройкой четыре каменных дома для городских частей, с высокими каланчами для часовых, с приспособлением для вывешивания шаров, с помещениями для пожарных инструментов, лошадей и команды и квартирой пристава. Прежде того были простые «съезжие дома», деревянные, без всякого устройства.{nl}При князе же Голицыне построен дом тюремного замка, каменный, трёхэтажный, в большом размере, с принадлежащими к нему службами.{nl}При князе же в 1828 году открыта самостоятельная Саратовская епархия. Первый преосвященный был Моисей, который помещался в доме г. Тепляковой. Впоследствии для архиерея приобретён был дом деревянный, большой, который и теперь существует. Потом уже выстроен на том же дворе каменный и в нём домовая церковь; тут же был особый дом для духовной консистории.{nl}При князе Голицыне построены были В Саратове большого размера деревянные чаны с железными обручами и расставлены по площадям, врытые до половины в землю; в них пожарной командой наливалась вода в запас на несчастные случаи до 500 вёдер.{nl}В 1827 году, по распоряжению министерства финансов, ведено выдавать государственным крестьянам, каждому семейству табели или окладные листы для вписания в них, сколько каждым семейством внесено податей. Казённая палата, напечатав несколько тысяч этих листов, разослала в волостные правления всей губернии, для раздачи крестьянам и точного исполнения. Волостные правления в большей части губернии исполнили всё предписанное им; но в Хвалынском уезде волостное начальство и писаря нашли, что это будет для них невыгодно (надо сказать, что жители того уезда в то время были самые богатейшие), так как с крестьян при взносе ими податей нельзя будет поживиться: кто внёс за своё семейство 20 или 25 руб., в табеля неловко будет писать 19 или 24 руб., чрез это могут быть жалобы от крестьян, и начальство будет преследовать. В этом убеждении первая Шалкинская волость приостановилась выдачей крестьянам табелей. Между тем был распространён слух по всему уезду среди старообрядцев, исстари населяющих Хвалынский уезд, что присланы антихристовы печати и кто возьмёт их, того будут присоединять к православной церкви; а православным крестьянам сказано, что кто возьмёт эти бумаги, то их запишут в удельные крестьяне, чего они чрезвычайно боялись, потому что в то время были толки, что в удельных имениях вводится общественная запашка, которую они должны исполнять натурой, а на уборку хлеба высылать женский пол. Вследствие этих слухов противу табелей преимущественно восстали женщины, в особенности закоренелые старообрядки, которые всегда имеют большое влияние на мужей своих; они запретили мужикам брать антихристову печать, несмотря ни на какие приказания начальства. Первая Шалкинская волость оказала сопротивление в принятии окладных листов. Волостное правление донесло об этом казённой палате. Палата посылала своего чиновника разъяснять крестьянам, для чего листы предназначены; но крестьяне всё-таки от принятия табелей совершенно отказались. После этого назначена была комиссия от разных ведомств губернского начальства, которая тоже не имела успеха. Завязалась переписка. Наконец послана была рота солдат саратовского батальона под командой ротного командира Захарова. Но за всем тем молва об этих табелях разнеслась по всему уезду, и крестьяне многих селений сопротивлялись принимать их. Уже военными мерами принуждали каждого домохозяина взять табель на общественных сходах; кто сопротивлялся, того подвергали для примера наказанию. Этой мерой только и привели крестьян к повиновению, и то в продолжении полугода военная команда не выходила из Хвалынского уезда. Впоследствии, именно в 1841 году, я был в том уезде исправляющим должность окружного начальника; ко мне часто крестьяне приходили с табелями в платеже ими податей и разных сборов для проверки, действительно ли в них записано то самое количество денег, какое ими внесено было сборщику податей; делались справки с окладными книгами и общественными приговорами, и оказывалось, к удовольствию крестьян, занесение податей в табели справедливым. Я тогда многих спрашивал, почему они в принятии окладных листов сопротивлялись, а теперь сами видят в них большую пользу? Они отвечали: «Что делать, батюшка! Слушали баб да писарей, они всё толковали, что эти листы антихристовой печати, что возьмут всех в удел: мы и взбаламутились; ведь с бабами-то не совладаешь, в особенности с знахарками-грамотницами: они всё своё толкуют. Сами-то в стороне, а наш брат мужик в ответе».{nl}Известно, что бывшие Иргизские старообрядческие монастыри, ныне единоверческие, состоящие в Самарской губернии, в Николаевском уезде, прежде принадлежали к Саратовской губернии, к Вольскому уезду. Так как они состояли при удельных селениях, то в были в зависимости от саратовской удельной конторы. Во время губернаторства князя Голицына, по распоряжению правительства, эти монастыри поступили в заведывание губернского начальства и были под надзором и наблюдением Вольского земского суда. Монастыри эти следующие: 1) Нижне-Воскресенский, при с. Криволучье; 2) Никольский, при с. Мечетном, оно же Никольское, что теперь г. Николаевск; 3) Крестовоздвиженский женский, близ деревни Давыдовки и 4) Верхне-Преображенский, при деревне Пузановке. Жители этих селений и окольных с ними, преимущественно старообрядцы, все требы исполняли в этих монастырях. Они получили своё основание в 1700-х (?) годах и сделались известны между старообрядцами всей России, от Кавказа до Сибири, Петербурга и Москвы.{nl}Монастыри эти преимущественно были содержимы богатейшим купечеством, принадлежащим к старообрядчеству; купцы сюда приезжали изо всех стран России. Богомольцы делали в монастыри замечательные пожертвования. Родниковая вода монастырей, признаваемая за святую, излечивающую болезни, высылалась всюду, и за бутылки её платили значительные суммы. Все церкви монастырские и здания были каменные и имели большие размеры. Местоположение монастырей живописное: здесь заповедные леса, внутри которых есть небольшие озёра с рыбой, родники самой лучшей воды, устроенные в изящном виде. На месте их производилось богослужение и освящение воды. Леса окаймлены известной рекой Иргизом, от которой монастыри и получили своё название. Здесь разведены были в лучшем виде сады, огороды и пчельники. Церковная утварь, местные иконы, ризница были богатейшие: серебряные, золотые, украшенные драгоценными камнями и жемчугом. В монастыри приходили и принимались всякого звания люди; даже важные преступники без письменных видов здесь скрывались от преследования. Впоследствии число монашествующих и вообще живущих дошло свыше 400 человек в каждом монастыре. Монастырям принадлежали земли; поэтому живущие в них занимались хлебопашеством и скотоводством под ведением настоятелей монастырей или же лиц ими самими избираемых; по благословению настоятелей назначались лица для отправления богослужений: дьяконы, уставщики и казначеи. Службы совершались по рукописным книгам; последние написаны были тем же самым штрихом, как и книги нашей православной церкви. Между прочим, дьякон, когда сказывал ектению, становился на круглый камень противу царских дверей устроенный вышиною на полу аршина.{nl}Так как об этих монастырях вышло много исторических описаний, то о дальнейших подробностях нахожу неуместным объяснять. Передам лишь то, что я лично слышал от живущих в них, в чём был сам действующим лицом по службе своей прежде в канцелярии гражданского губернатора, а потом николаевским окружным начальником.{nl}Выше я сказал, что монастыри эти были в заведывании удельной конторы; поэтому полицейский надзор был слабый. При умножении же состава живущих в монастырях всякими пришельцами, год от года стали умножаться преступления, и из монастырей брались преследуемые важные преступники. Когда монастыри поступили в ведение губернского начальства, то при приёме их из удела во время губернаторства князя Голицына в 1828 году, по его убеждении, Нижневоскресенский монастырь принял единоверие без всякого сопротивления, а прочие три оставались старообрядческими. Тогда же были составлены именные списки всем проживающим в монастырях, кто откуда сюда поступил, с обязательством, чтобы вновь никого не принимать, в особенности без письменных видов. По этим спискам была производима поверка через исправников и особых чиновников от губернаторов; но за всем тем всё-таки принимались скрывавшиеся преступники и жили под именами убылых.{nl}При князе Голицыне умер вице-губернатор И. Е. Сырнев в 1829 году, вместо его был назначен В. Я. Рославец. По весне 1830 года князь Голицын отправился в отпуск в С.-Петербург и оттуда более в Саратов не возвратился.{nl}Со времён князя Голицына в Саратове стала водворяться в обществе роскошь: в нарядах женского пола высшего круга, в парадных обедах, в употреблении вин иностранного изделия. Бывшие при губернаторе Панчулидзеве председательствующие в губернских местах и все советники, преимущественно имевшие в Саратовской губернии свои имения, поувольнялись. Вместо их наехали новые из разных губерний и из Петербурга, а вместе с ними наехало и мелкое чиновничество. Это пришлое чиновничество, не имевшее здесь оседлости, должно было всю провизию иметь покупную с базара и лавок, наряды семейным делать у модисток, а не домашними швейками. Домашняя экономия, наливки и прочее остались в деревнях, куда по отставке переселились прежние председательствующие. Князь любил весело жить: у него часто были обеды, балы и вечера преимущественно для избранных семейств, так как со многими домами он был не в ладах. Супруга князя в Саратове жила мало, а более гостила в Петербурге; но князь и один не отказывал себе в удовольствиях… Тогда же обедами и вечерами отвечали князю{nl}и прочие особы, которые были в коротких отношениях с ним.{nl}Князю А. Б. Голицыну принадлежит бесспорно та заслуга, что он из присутственных мест повымел сор и уничтожил грязь и вообще водворил некоторый порядок. Правда, приказный пьяный класс не был уничтожен; но этого нельзя было исполнить по неимению в виду людей, которыми можно было бы их заменить: помещики и вообще состоятельные люди сыновей своих на гражданскую службу не желали определять, считая низким, чтобы их сыновья тёрлись среди пьяных приказных и были бы под их началом; детей таких лиц только зачисляли ва службу для получения чина коллежского регистратора. Да к тому же, правду сказать, сыновья помещиков и почётных чиновников оставались без всякого образования, кое-как были обучены писать и читать, проживали в деревнях лет до 25, занимались лишь охотой, окружённые дворней обоего пола; иные просто били баклуши. Получивших чин{nl}14-го класса дворянство удостаивало своим выбором в заседатели присутственных мест и другие должности, зависящие от дворян, в том рассуждении, что им на этих местах делать нечего: нужно только подписывать{nl}бумаги, а это не трудно; работать же должны секретари да приказные. Почётные и фамильные помещики сыновей своих преимущественно отдавали в военную службу для славы и военного мундира, а богатое чиновничество — преимущественно для получения чина прапорщика или корнета, чтобы потом{nl}возвести сына своего в дворянство, которым тогда сильно интересовались для приобретения деревенек.{nl}Но князь обратил своё внимание и на приказный класс: он обмундировал и ввёл в должную форму чиновника. Он истреблял взяточничество, и во время его губернаторства оно производилось только в большом секрете между просителями и чиновниками.