Твёрдое решение почившего Императора Александра III-го упорядочить жизнь деревни оз-наменовалось введением института земских начальников, которые по Саратовской губернии и начали свою деятельность с половины 1891 года.{nl}Небезынтересно будет припомнить это время, когда не только печать, но и многие из высо-копоставленных лиц в столице далеко не сочувствовали этой реформе, но непреклонная воля мудрого Государя положила конец всякому в этом случае противодействию, и, желая привлечь к этому серьёзному делу более опытных людей, законом представлено предводителям дворянства, послужившим полное трёхлетие, занимать эту должность, хотя бы они не имели никакого ценза. Такое преимущество дворянским служакам, конечно, было очень лестно, но, тем не менее, весьма немногие из них им воспользовались, так как класс должности земского начальника был ниже уездного предводителя, не говоря уже о лицах, занимавших должность предводителя губернского.{nl}В дни утверждения этого закона мне пришлось быть в Петербурге, где в высших чинов-ничьих сферах не умолкали толки об этом нововведении, при чём часто упоминалось имя князя Мещерского , столбцы газеты которого восторженно возвещали новую эру установления порядков в жизни уездного населения. Когда же я был у министра внутренних дел , то он, рассказывал о желании Государя привлечь к этому делу бывших предводителей дворянства, дал мне мысль принять участие и в этой новой реформе, добавив, что класс должности земского начальника для меня не может иметь значения, так как я, желая сохранить свой маленький военный офицерский чин и мундир, полученные при отставке за ранами ещё в царствовании Императора Николая I, всегда отказывался от гражданских чинов и правительственных должно-стей, которые мне неоднократно предлагались министрами во время моей продолжительной дворянской службы. После этого я был в своё время назначен земским начальником Саратовско-го уезда.{nl}Губернатором в Саратове служил в то время А. И. Косич ; он был моложе меня на шесть лет, и я знал его в Петербурге ещё маленьким кадетиком, особенно дружившим в корпусе с таким же карапузом, как он, Косоговским , которого моя покойная матушка , приезжая в те давние времена в столицу, брала к себе по праздникам в отпуск, почему отношения мои к Косоговскому и оставались всегда дружескими. Он, как бывший директор департамента полиции исполнительной и сохраняя свои отношения к министерству внутренних дел, знал многое, что там делается, почему и писал мне тогда, что Косич, был генерал-лейтенантом генерального штаба, получил место губернатора лишь временно, для ознакомления с гражданскими порядками, как кандидат на должность генерал-губернатора. Косич почему-то считался либералом, но он был до крайности сердечный человек, готовый придти на помощь каждому в справедливости дела. Он любил молодёжь и был прост в обхождении, но с членами губернского присутствия и со своим правителем канцелярии общался как с адъютантом.{nl}По введении у нас земских начальников, он установил правильные отношения к ним уезд-ной полиции, которая сначала не могла примириться с мыслью о правах земских начальников направлять урядников и сотников в отсутствие исправника и станового пристава. Во время же начавшейся при нём голодовки он, пригласив земских начальников быть попечителями в своих районах, сделать весьма практичные распоряжения осмотреть у крестьян, просивших правитель-ственное продовольствие, их амбары, закрома, чуланы и погреба, при чём и оказалось масса недобросовестных поступков зажиточных крестьян, запрятавших в мешках свой хлеб, в чём и пришлось убедиться лично. Но тут же вскоре А. И. Косич был назначен корпусным командиром, а губернатором в Саратове князь Мещерский . {nl}Полученный мне, как земскому начальнику, участок, начинавшийся в десяти верстах от Саратова, тянулся на 70 вёрст, и граничил с Камышинскими и Аткарскими уездами. Они состояли из трёх волостей, из которых одна, Поповская, заключала в себя 32 сельских общества, кроме мещанских посёлков и многих водяных мельниц, принадлежащих разночинцам; затем, не меньшая по числу душ, Рыбушанская волость, оказавшаяся у бывшего своего помещика, князя Кочубея , взяв земельный надел, имела только усадебную осёдлость и, наконец, Приволжская Синенская волость, расположенная в горах и ущельях, была переполнена раскольниками всевозможных сект, не исключая подпольников. Понятно, что с такими участком справляться было не легко и, в особенности, приняв его в тяжёлые годы голодовки и холеры с пустыми запасными общественными магазинами.{nl}Как один из старых помещиков, лично управлявших своими большими вотчинами, я всю дворню свою держал тогда ещё на жалованье и, быв во время эмансипации предводителем дворянства, ратовал за освобождения крестьян, почему та резкая перемена, которая произошла с ними после упразднения мировых посредников, поневоле приводила меня к безотрадным заключениям об их дальнейшей будущности, что было одной из причин отозваться на призывы Императора Александра III и взять на себя в мои преклонные годы обязанность земского начальника.{nl}Дел по этой должности была масса, так как крестьянское население, управляющее до того времени одним непременным членом крестьянского присутствия на уезд, как беспастушное стадо, было распущено до невероятия. Крестьяне выбирали только таких старост и волостных старшин, которые были у них в полном подчинении, и общества держали кабаки или, сдавая их посторонним лицам, пропивали их выручку, делаясь недоимщиками различных податей, которые, не без разорения для них, при бездействии этих должностных лиц, выбивались уездной полицией.{nl}Крестьянская молодёжь вытеснила со сходов стариков, и авторитет последних в семействе был совершенно потерян; непечатная ругань не только мужиков, но даже баб и детей, постоянно слышалось на улицах. Мужики тех деревень, где не было кабаков, закутив в праздник, нередко продолжали пьянствовать целую неделю, в горячее рабочее время, и длинной вереницей поезда с диким рёвом песень неслись вскачь на своих измученных лошадках, при чём безчуственно пьяные, лежа ничком на телеге со свешенной головой, едва не касались земли своими длинными волосами, и я был однажды свидетелем, как в подобной поездке крестьянин д. Приют , Леонтий Козуев, осенью прискакав, пьяный в деревню, хотел не выпрягая, взмыленную лошадь загнать для водопоя в речку, и когда менее пьяные крестьяне стали останавливать его, то он, ругаясь, засунул своей единственной лошади под хвост полутора аршинный кнутик, поворачивая его в кишках несчастного животного, которое на глазах у всех и сдохло тут же в ужасных мучениях. Вследствие этого началось побоище; жена его со страшной руганью вступилось, за мужа и сковородником пробила, головы нескольким крестьянинам, а муж, за то, что баба вмешалась не в своё дело, перерубил топором ей ногу, и чем бы это кончилось неизвестно, но мне дали знать, и я своим стариковским авторитетом остановил освирепевшую толпу.{nl}Самая нравственность же вообще поколеблена была настолько, что, можно сказать без преувеличения, она до некоторой степени напоминала времена падения древнего Рима. Что же касается нанесения побоев сыновьями их родителям, то эти случаи часто повторялись и в первые годы при земских начальниках, которыми за 11 лет сделано очень, очень много для водворения порядка среди населения.{nl}Разврат в хохлацких деревнях, где девчата с 12 лет посещают вечеринки с парубками, уже известен всем, и печать неоднократно затрагивала этот вопрос, но зато родительский деспотизм у хохлов переходит всякие границы, и хотя пьянство у них также развито в ужасающих размерах, но старики в свою компанию молодёжь не принимают и держат её в полном повиновении. Для иллюстрации приведу один из различных случаев во время моей службы: бравый старик, крестьянин слободы Рыбушки, вахмистр кавалергардского полка николаевских времён, Запорожцев, отдал своего малолетнего сына в учение известному в городе Камышин купцу, в галантерейную лавку, где мальчик этот, обласканный семьёй своего хозяина, учился вместе с его детьми грамоте, а возмужав, женился на его богатой дочери. Он лет десять назад явился к своим родителям в Рыбушку совершенно интеллигентным человеком, привезя им значительную дань своих достатков, так как тесть уже взял его компаньоном в общую торговлю. И что же! Старик Запорожцев настолько освирепел, увидя своего сына полу барином, в брильянтовых кольцах, что чуть не убил его и, заставляя надеть хохлацкое одеяние, требовал, чтобы он остался у него погонять быков. Сельскому же священнику, который выслал без его ведома сыну метрику для женитьбы, запретил проходить мимо своего дома, а волостному старшине объявил, чтобы впредь не выдавался его сыну вид на жительство. Несчастный интеллигент–крестьянин, оторопев от угроз отца, покорился ему на несколько дней и, переодевшись хохлом, вычистил под родительским надзором двор и хлева, а, затем, воспользовавшись отсутствием отца, прибежал ко мне, как к земскому начальнику, за 12-ть вёрст и просил защиты. Конечно, я сделал всё, что в этом случае считал необходимым, вытребовав немедленно для него от волостного правления вид на жительство, с которым он и уехал в Камышин. Усовестить же отца я не мог; он всё повторял, что убьёт сына, и за дерзкие его выражения пришлось ему посидеть под арестом. После этого, недели через две, я получил от местного архиерея прошение к нему старика Запорожцева, который излагал свою жалобу на священника, выдавшего метрику его сына, между прочим, говорит: «Який это поп? Это – споспешник сатаны. Я родил сына и что хочу с ним, то и делаю».{nl}Властолюбивые хохлы при выборах, на разные волостные и сельские должности, не стесня-ясь, сами выходят вперёд перед сходом и предлагают себя наперебой с убавкой жалованья, как на торгах, и у них почти никогда и никого не выбирают более как на одно трёхлетие. Старики, несмотря на своё самодурство в семье, очень религиозны, любят грамотность, охотно посещают церковь, выступая в качестве чтецов за обедней апостола, но это не мешало им тут же после обедни отправляться в кабаки, которые держали их общества и предаваться там разгулу. В слободе Рыбушка, например, состоящей из 700 слишком дворов, о которой я говорю, обществом, до введения земских начальников, пропито кабацких денег около 18,000-рублей кроме всех построек бывшей усадьбы старика князя Кочубея, отданной им под волостное правление, так что затем оставался только один полуразрушенный дом без заборов. Парубки же, которым отцы не дают денег на пьянство, нуждаясь в них для угощения на вечеринках девчат, промышляли средства иными способами, пробуривая стены амбаров и выпуская хлеб; что же касается до простых краж, то ими не только переполнен волостной суд, но и на долю мою в первое время приходилось разбирать дел не мало. Распущенность такая порождала и тяжкие преступления, как, например, убийство в Рыбушке лавочницы, ограбление местной церкви с взломом дверей, несколько поджогов и ещё недавнее убийство одного из самых нравственных и кротких стариков, известного в этой волости Байракова, который был ограблен и с переломанными рёбрами брошен в озеро.{nl}Голодовка и холера 1892 года много причинила хлопот земским начальникам, которые, поистине, на первых порах своей деятельности сослужили немалую службу правительству.{nl}В моём участке лучшая доля выпала на Рыбушанскую волость, которая, как безземельная, с пустыми общественными магазинами, очутилась в критическом положении, почему на помощь ей, кроме правительства, пришли ещё благотворители: московский купец Сабашников , открывший там даровые столовые, и местный крупный землевладелец, купивший часть Кочубе-евского имения, Усачёв , который не только отпускал каждому нуждающемуся хлеб и даже мясо, но и делал громадные пожертвования крестьянам корма для скота.{nl}Что же касается волостных волостей, Синенской и подгородной Поповской, то им при-шлось преимущественно пользоваться лишь ссудой правительственной, которая в самом начале не везде могла прийти своевременно, и помню я, как однажды толпа из сотни человек последней волости, явившись ко мне, галдела за околицей моей усадьбы. Мне доложили об этом, и, я, желая узнать, в чём дело, тихо подошёл к решётчатому моего парка; оказалось, что крестьяне обсуждали вопрос, не разгромить ли им водяную мельницу известного богача мукомола Шмидта , о котором в народе шла молва, что он, будто бы, противозаконно, во время таможенной войны, переправлял русский хлеб в Германию.{nl}Толпа уже близка была к исполнению своего намерения и, жестикулируя, злобно посматривала на эту немецкую мельницу, находившуюся вблизи моей усадьбы. Но дело стало за одним: они хотели спросить на это разрешения моего, как начальника, говоря: «но подождём, что нам дедушка начальник на это скажет». – Я тут же вышел к народу, разъяснив им, нелепость этого преступного намерения, и тот – часть же отправил одного из них с бумагой в Саратов, где губернским и уездным земством делалась закупка хлеба для голодающих, так как я, как земский начальник, отказывался всегда брать на себя денежные операции.{nl}Другой не безынтересный случай был с крестьянами Синенской волости, которые в коли-честве нескольких человек явились ко мне поздно ночью в сильную метель. Я уже в это время был в постели, и услыхав лёгкий шум на террасе, послал узнать о его причине, а затем, одевшись, позвал крестьян к себе, которые и принесли мне горькую жалобу на жён, что они не дают им ужинать. Это курьёзное обстоятельство, конечно, меня рассмешило, и я крестьян велел у себя в кухне обогреть и накормить, но так как причиной такой жалобы являлось недостаточное количество полученного этими семействами хлеба из общественных магазинов, то утром я оказался вынужденным поехать в Синенькие через Рыбушку, за 35-ть вёрст, сам, забрав с собой на особой подводе и этих крестьян. Метель была настолько сильна, что мне пришлось в Рыбушке прожить трое суток, пытаясь, каждый день проехать дальше, но, застревая в сугробах, возвращался назад и лишь на четвёртый день, с помощью тех же крестьян, которые запаслись уже лопатами и отрывали путь для лошадей, доехал до Синеньких. Там я самовольно распорядился выдачей из общественных магазинов последнего хлеба крайне нуждающимся, не дожидаясь разрешения о том земской управы, и затем, несмотря на своё недомогание, должен был отправиться прямым путём в отдалённые деревни Поповской волости, объезжая которые, узнал от обрадованных крестьян, что они уже получили продовольствия. Тут, прочитав общественные переговоры о новых лицах, нуждающихся в хлебе, мне на старости лет пришлось полазить по подволокам крестьянских изб, погребам, чуланам и амбарам, осмотреть гумна и скота, для которого недоставало корма, который был настолько дорог, что сажен ржаной соломы продавалось от 40 р и дороже. И это нелёгкое путешествие меня окончательно свалило, так, что я заболел инфлюэнцей с воспалением лёгких, почему и лишён был возможности проводить оставлявшего губернию А. И. Косича и даже принять у себя нового губернатора, Князя Мещер-ского, который, вступив в должность, тотчас же делал предварительный обзор губернии. Познакомиться с ним мне пришлось лишь только во время весенней пашни, когда я мог приехать в Саратов. Тут мне дал возможность особо представиться молодому губернатору наш губернский предводитель князь Голицин , с которым раннее одновременно служил дворянству: я в должности губернского предводителя, а он – предводителем в Балашовском уезде. {nl}Это болезнь моя, хотя и имела серьёзные последствия, но, благодаря своей крупной нату-рой, я пролежал лишь несколько дней и, не желая в такое трудное время обременять своих молодых коллег, должности не сдавал, а принимая крестьян и должностных лиц, не откладывал даже разбора дел. Земским врачом в моём участке был в это время доктор Никольский, живший в селе Поповка, при только что открытой больнице. Он слыл за социалиста, потому что во время студенческих беспорядков в Петербурге был арестован за то, что, опередив товарищей, догнал карету, в которой везли политических преступников и, переговариваясь, держался за ручку её двери. Это лестное для некоторых название ещё более утвердилось за Никольским, когда к нему съезжались служить с разных концов поднадзорные фельдшерицы, такая интересная во всех отношениях личность, как Стукалич из Беларусии и Кастели с юга России, а Полянская, дочь землевладельца Смоленской губернии, работала у него в амбулатории даже даром, и эта молодая барышня, усыновив крестьянского мальчика села Поповки, сироту Белова, довела его до университета, где он в последствии за политическую неблагонадёжность сидел в тюрьме. Кроме этих замечательных особ, в Рыбушку, его участка, была определена земской фельдшерицей некая барыня Македонова, к которой переехала Полянская. Македонова во время той же голодовки получала по почте из Москвы, от какого-то неизвестного комитета, крупные суммы для раздачи крестьянам на покупку лошадей, для чего по вечерам она собирала у себя мужиков и вела с ними длинные беседы, направленные против общественного порядка, что не мешало довольно часто посещать её одному, убранному в последствии из Саратова податному инспекто-ру.{nl}Вскоре после того, как я сделался земским начальником, Никольский, не поладив с земской управой, перешёл врачом в другую губернию, а вслед за ним разбрелись и его интересные сотрудницы, и только одна, г. Македонова, думала пустить корни в Рыбушке, но, узнав о её беседах с мужиками получаемых, неизвестно ею, неизвестно откуда, крупных суммах, я в первое же моё посещение губернатора передал ему об этом, и князь Мещерский уволил её в 24 часа. Когда госпожа Македонова получила бумагу о своём увольнении, то она, придя в волостное управление, бросила на пол свой паспорт и тотчас же уехала. По этому паспорту, приложенному к делам моей канцелярии она значилась мещанкой уездного города Уфимской губернии, хотя выдавала себя за жену члена земской управы Воронежской губернии.{nl}Громадное количество закупленного на стороне земством, хлеба при правильной раздачи его, помощь Красного Креста и общественные работы лишали крестьян возможности жаловать-ся на свои недостатки, но всё-таки, несмотря на такую помощь, население не избегло заразных болезней – цинги и тифа, а с весны 1892 года появилась и холера.{nl}Различные инциденты, конечно, всё ещё продолжались, а не прекращавшееся пьянство в такое тяжёлое время заставляло меня несколько раз принимать строгие меры для обуздания разгула и по жалобам баб отбирать у содержателей кабаков приносимый им в мешках последний продовольственный хлеб. В свою очередь, эта голодовка даже и среди крестьянского населения не отбивала у прекрасного пола страсти к нарядам, и был такой случай, что крестьянин деревни Быковки, Тихон, через силу работавший в это время для семьи, повесился в своём хлеву и лишь случайно был спасён от смерти, на которую он решился вследствие настойчивых требований жены сделать ей платье и купить полусапожки со скрипом.{nl}При появлении холеры, на совещании при земской управе врачей находился и я, и там были выработаны различные меры против распространения заразы, в том числе которых, между прочим, считалось необходимым засыпать известкой в могилу уже забитые гробы, и обряд целования при прощании с умершими признавался нежелательным.{nl}В г. Саратове в это время были сильно озабочены устройством в разных пунктах приёмных покоев для холерных, и мне пришлось видеть во время парада войск на Соборной площади крытые фургоны, которые своей особой конструкцией наводили страх на население.{nl} В это время оставалось уже мало стариков, хорошо помнивших холеру сороковых и по-следующих годов, не говоря уже о холере 1830 года, почему она и наводила вообще панику и особенно на мало развитую часть населения, чем и воспользовался враждебный к правительству подпольный элемент, подстрекательства которого доводили толпу до преступления.{nl}Холерный бунт в Саратовской губернии в это время, прежде всего, начался в городе Хва-лынске, вследствие распространения слухов о том, что врачи, будто бы подкупленные прави-тельством, отравляют родники и разносят холеру по домам, почему толпа и начала преследовать городского врача Молчанова и придираться к городскому голове и полиции, намеривались при этом громить дома чиновников; а так как в это время прибежала, какая-та женщина и уверяла толпу, что доктор, был у неё на дому, побрызгал чем-то стены, после чего и умерла её дочь, то бывший помещик пристав города Хвалынска, Антоновский , видя, что дело плохо, посоветовал врачу скрыться из толпы, объявил народу, что он дело тотчас же расследует, для чего, взяв с собой эту женщину, он поехал к ней на дом, где оставив её, сам, спасаясь, ускакал за 23 версты в село Алентьевку. Доктор же Молчанов, разъясняя народу, нелепость слухов, продолжал исполнять свой долг, навещая больных по домам, но на другой же день был зверски убит толпой, и труп его оставался на площади до водворения порядка около трёх суток, и преосвященный Авраамий рассказывал мне, что будто старухи-раскольницы присаживались над трупом и его оскверняли.{nl}Это народное возмущение перешло потом в Город Саратов, где были разгромлены холер-ные больницы и квартиры врачей, и хотя оно было подавлено вызванным из лагеря войсками, с начальником дивизии Эллисом во главе, но и на этот раз было не мало жертв, благодаря этой гнусной подпольной организации.{nl}Мне передавал один студент-медик последнего курса, заведовавший в конце города холер-ным бараком, тот ужас, который ему пришлось пережить, спасаясь от преследовавшей толпы после разгрома его барака. Он, перепрыгивая через заборы соседних строений, добежал до церкви, в которой и хотел скрыться, но так как, церковь была заперта, то, не видя другого спасения и под страхом ежеминутной смерти, быстро влез на приготовленный в колокольне для высокой лестницы в несколько саженей столб, и когда бунтовщики уже послали за ружьём, чтобы ссадить его оттуда, то на помощь ему подоспел местный священник, которому с крестом в руках и удалось образумить толпу и спасти юного медика, приютив его у себя в доме.{nl}Затем волна возмущения передалась уездному населению, и в предупреждении крупных беспорядков, по ходатайству местного начальства, произведено было в некоторых пунктах прохождение военных команд, в Сокуре и Корсаковке с помощью войск даже было и наказание крестьян розгами. А так как многие крестьяне моего пригородного участка были участниками бунта, при чём один из них, крестьянин с.Сосновки, Дмитрий Надёждин, был впоследствии сослан в каторжные работы, то в ближайшей к городу Поповской волости волнение это началось на другой же день.{nl}В деревне Юрьевке крестьяне хотели связать приехавшего из города поохотиться молодого чиновника, в котором они заподозрили доктора, присланного для отравления овощей. Причиной этого подозрения была охотничья сумка и то обстоятельство, что он, сидя на пороге погреба, смотрели туда, когда баба вынимала ему молоко. Плохо бы пришлось бедняге, если в это самое время не проезжал случайно этой деревней полицейский урядник Подчайнов. Он, увидя толпу народа с приготовленными верёвками и узнав, в чём деле, стал заверять, что человека знает лично, и что он совсем не доктор. Тогда крестьяне хотели вместе с ним вязать и урядника, но он как опытный бывший жандармский вахмистр, не потерялся и предложил всем вместе привести ко мне этого чиновника. Предложение это понравилось, и мужицкая ватага на нескольких телегах, в сопровождении верхового урядника и чиновника на паре почтовых, тронулась в путь, но, доехав до большого почтового тракта, перепуганный чинуша велел ударить по своим лошадям и ускакал в Саратов, а крестьяне, не имевшие возможности догнать его, вернулись обратно, отправив ко мне с урядником лишь двух уполномоченных.{nl}Я, выслушав их рассказ, разъяснил им всю глупость их подозрений и ту ответственность, который они подвергались за насилие, и ограничился лишь этим внушением, отпустив их с миром. После этого как у юрьевских крестьян, так и соседних с ней деревень инцидентом никаких не было, но они почти каждый день появлялись в других местах этой обширной волости. Тут же вскоре мне доложено было о распространённом слухе, что местный земский врач дал крестьянской женщине ядовитое внутреннее лекарство, которое разорвало бутылку и сожгло ей платье и ногу. Женщина эта тотчас была ко мне вызвана, вместе со старостой, крестьянами той же деревни, и так как при осмотре ею никаких ожогов не оказалось, а лишь только пятно на платье от этого лекарства, и бутылку, которую она сама нечаянно разбила о телегу, возвращаясь из больницы, то виновник распространения этих слухов был мною без замедления присуждён к аресту.{nl}На другой день вечером полицейский сотский Матусевич, разносивший повестки для вызо-ва на волостной суд, был приведён ко мне толпой разночинцев хутора Трековки, заподозривших его в отправлении родника, из которого он вздумал напиться. В числе разночинцев были колонисты, и только по их уговорам сотский не был избит и связан.{nl}Едва я успел побывать сам в этой Трековки и успокоить её разношерстное население, как ко мне явились крестьяне д.Неклюдовки (8) с заявлением что их пастухи видели, как приезжав-шие без кучера двое хорошо одетых молодых людей останавливались у Неклюдовскаго большого родника, из которого население берёт воду, и что-то в него высыпали. Я сейчас отправился на место происшествия и произвёл дознание, по которому и оказалось, что, действительно, какие-то двое неизвестных проезжали по направлению из Саратова в Дмитриевку (8) и, соскочив с маленького экипажа, высыпали что-то белое в родник, что подтвердили не только неклюдовские пастухи, но и двое немцев, пасших шмитовский скот и видевших это с другой стороны реки Латрык, при чём около родника даже остались следы просыпанного порошка, похожего на соду. Что, затем, было делать при таких обстоятельствах?! Я объяснить им, что эти проезжавшие были не что иное, как злонамеренные люди, старавшиеся всюду вызвать народное возмущение, и что родников отравить довольно трудно, и в доказательство велел принести стакан, из которого при народе и выпил воду. Несколько же крестьян были напуганы этим случаем, видно из того, что они не брали воду из родника до другого дня, пока не удостоверились, что я жив и не вредим.{nl}С появлением холеры в Саратове я сделал распоряжение волостным правлениям зорко сле-дить за эпидемией в участке и доносить мне о каждом холерным случае, для чего они постоянно и объезжали деревни. Частные поездки старшин до этого времени были делом обыкновенным, но тут и это показалось крестьянам подозрительным, а среди населения был распущен слух, что местный земский врач в сопровождении поповского старшины Григорьева и волостного писаря Крюкова ездят по деревням для отравления и уничтожения на огородах капусты. И вот является ко мне перепуганный Григорьев с докладом, что накануне крестьяне д. Сосновки в количестве более 200 человек мужиков и баб, вооружившись кольями и вилами, ждали его в полуверсте от Сосновки на дороге в Злобовку.{nl}Немедленно отправившись туда, я обнаружил, что когда Григорьев с волостным писарем проезжал через Злобовку, то там у местного землевладельца в его обширном хозяйстве садоводства и огородничества рабочие продёргивали разные рассады, вспрыскивая некоторые из них табачным раствором, что и видел проезжавший мимо этой усадьбы в Сосновку крестьянин д. Вязовки Василий Глухов, который и взбулгачил крестьян нелепыми россказнями, придумав, что вместе с старшиной был там и доктор. Крестьянина этого я вытребовал и в присутствии старост и уполномоченных с. Сосновки, слышавших от него эту чепуху, присудил его за распускание ложных слухов к 30-ти дням ареста.{nl}Тут же я узнал, что две бабы этого села, находившиеся в Саратове во время бунта, набрали на улицах при погроме холерных больниц два мешка разного больничного имущества. Я вытребовал их на площадь, и мешки эти с солдатскими кителями и холщовыми занавесками от окон были при народе сожжены, а бабы эти сидели три дня под арестом.{nl}Холера появилась, наконец, и у меня в участке, но крестьяне, скрывая заболевших, избега-ли врача и фельдшеров и, обращаясь к духовенству лишь после смерти, почему после доклада о том старшины и заявления земского врача г. Ериховера, который только что перед этим временно принял участок и по бивуачному, без семьи, жил при поповской больнице, пришлось на всякий случай приготовить в разных пунктах помещения для холерных, и, за неимением в это время достаточного количества фельдшеров, взят был даже для д. Золотой Горы, Рыбушанской волости, уволенный земством за пьянство отставной военный фельдшер Соловьёв, который в это время занимался только кладкой из дикаря на глине заборов. При чём в Золотой-Горе, не найдя подходящего помещения, я под личной денежной ответственностью велел отпереть назначенный к продажам пустовавший дом одного почётного гражданина, находившего в г. Баку.{nl}Тут, к несчастью, в ближайшем земском участке крестьянами Вязовской волости сожжена была земская больница, что сейчас же и отразилось на Поповской волости: мужики, из боязни отравления, тайно поставив караул к большому больничному роднику, из которого пользуется водой вся Поповка, пришли к доктору и потребовали, чтобы он, если желает остаться живыми, немедленно уехал. Доктор на другой день, приехав, заявил мне об этом неприятном случае, и хотя я предлагал ему переехать из больницы ко мне, но он, стесняясь поставить меня в затрудни-тельное положение, поневоле на время отбыл в Саратов. Дознать же, какие именно приходили к нему мужики, я не мог, потому что доктор, как человек новый, их не знал.{nl}После этого мне пришлось остаться в участке совершенно одному, так как лучший в губер-нии Саратовский уездный исправник, Гребенчуков, болевший ранее, получил ещё до холеры отпуск и был на водах, пристав же, к счастью, не показывал и носа, и я, постоянно получая от земской управы письменные уполномочия, нанимать санитаров, которых достать, было на этот раз очень трудно, вытребовал, наконец, из города в своё личное распоряжение фельдшера с медикаментами, которого и поместил в д. Быковку , находившуюся в одной вёрст от моей усадьбы; но и этот последний, не успев начать своей деятельности, был с такими же угрозами оттуда прогнан крестьянами. Перепуганный фельдшер, с котомкой на плечах, тут же явился ко мне в сопровождении всей деревни, которая, упав на колени, убедительно просила меня, во избежание несчастья, убрать его от них, что сделали и крестьяне д. Приют, где моя усадьба, когда я фельдшера хотел оставить при себе, и не удовлетворить это ходатайство, при сущест-вующем брожении среди населения, я не находил возможным.{nl}Но, в виду доклада о том, что в Сосновке сильно распространяется холера, я счёл нужным поехать туда лично, посадив к себе на козлы старшину и взять полицейского урядника Подчай-нова и земского фельдшера Зубова. Подчайнов, в это время не успев ещё сам вполне отправиться от холеры, явился верхом, с шашкой через плечо и с закутанным животом большой шалью сверх полицейской формы. Находившиеся на площади крестьяне, увидя издали моё появление, попрятались на этот раз по домам, и оставались только староста и полицейский сотский, которых я и стал расспрашивать о больных и вновь умерших, но добиваться толку у них мне не удалось, так таки и полицейский сотский был также из местных крестьян. К счастью, в это время подошёл ко мне старик и, под видом просьбы подал мне свёрнутый лист бумаги, моргнул глазами в сторону своего сельского начальства; я понял и отошёл с ним подальше, где он и назвал мне многих холерных больных, и я, чтобы не выдать старика, объявил, что буду обходить все дворы подряд.{nl}Обходя деревню, я в одном дворе нашёл лежащего в избе лет 30-ти мужика в ужасных су-дорогах, и подостланный под ним войлок был весь в извержениях. Мужик был так страшен в своих мучениях, что бабы и дети выбежали на двор, и возле него оставались только двое его старших братьев.{nl}Фельдшер Зубов, 20-ти летний юноша, незадолго перед этим кончивший Голицинскую школу при воспитательном доме , сбросил с себя свой опрятный сюртучок, и засучив рукава, стал оттирать больного, а я поехал в другой конец селения, где в это время старшина Григорьев нашёл лежащую под навесом умирающую 15-летнию девочку, окружённую толпой подростков. Её родные пытались меня заверить, что она хворает давно и холерой не болела, хотя посторонние удостоверяли, что у неё была рвота, почему я и послал свой экипаж за фельдшером, но посланный вернулся, не достучавшись, и объявил, что там, в избе происходит что-то не ладное. Тогда я тотчас же поехал сам, и только после приказа моего ломать дверь, её отворили, и глазам моим представилось следующая картина: смертельно бледный Зубов, дрожа, поднимался с колен, а двое здоровенных мужиков стояли в угрожающих позах, и около них валялся топор. Оказалось, что обморок, в который впал больной, они приняли за смерть и хотели расправиться с фельдшером, если их брат не оживёт. Тут, по своей вспыльчивости, я сам не помнил себя и разразился на этих безумцев до невероятной степени, так что они, опешенные, сами стали на колени. Крестьяне эти, однако же, у меня в тюрьме не сидели, хотя Зубова тут я уже более по избам не посылал, выдав этому бедняге из собственного кошелька в награду 10 рублей.{nl}Видя такое отношение тёмной массы населения к врачебной помощи и имея факты о действии на него злонамеренных людей, я стараясь воздержаться от строгих мер, потому что смотреть на крестьян в этом случае не как на преступников, а как на неразумных детей, решил собрать волостные всходы, чтобы разъяснить всё то, что, по моему мнению, было необходимо.{nl}И вот, через несколько дней, оправившись от холеры, в которой меня самого едва оттёрли, приехав в с. Поповку, нашёл там полный волостной сход. Тут я разъяснил крестьянам о их заблуждениях, сказав между прочим, что я – старик, и смерть мне вовсе не страшна, почему, и буду постоянно объезжать деревни, несмотря на народное возмущение, и если даже крестьяне меня в своём безумстве убьют, то я буду очень рад положить голову на службе Царю и отечест-ву, чему в старчестве сгнить на постели. Вас дураков, лечиться заставлять не буду, умирайте, коли хотите, на я должен вам разъяснить, что доктора и фельдшера, кроме добра и пользы, ничего вам не желают и не делают, родников не отравляет, а вся эта смута исходит от подполь-ных врагов Царя и правительства, что холера есть наслание Боже за наши грехи. После этого из толпы раздались голоса: «Верим в тебя, батюшка, верим: ты обманывать не будешь, потому что сам одной ногой стоишь в гробу; как ещё тебе, старику, Бог помог от холеры оправиться?»{nl}Тут же я распорядился поднять иконы, пригласить священника и отслужив на площади мо-лебен с колено преклонением об избавления от этого послания.{nl}После чего крестьяне доверчиво начали обращаться ко мне с разными вопросами и расска-зали, что когда накануне бунта были в Саратове, то в трактире сами слышали от каких-то приезжих чиновников, из которых один был даже с медалью в петлице, что правительство, будто бы, тайно отдало распоряжение врачам отравлять воду и изводить крестьян, так как их расплодилось много, а земли на них становиться мало, при чём начальству, и особенно полиции, велено врачам содействовать. Я разъяснил им, что это-то и есть те самые злонамеренные люди, которые бунтуют народ и убивают царей, при этом разрешил каждого, который будет говорить такие вещи, хоть бы на нём были не только медали, но и ордена, связывать и предоставлять в город к губернатору, а в участке, то ко мне.{nl}В этот же день в Поповке, посещая некоторые дома заболевших, я увидел двух осиротев-ших малюток, которые ползали как щенята, около за валенки избы, где только что умерли их мать, отец и тётка. Сирот этих тут же урядник Подчайнов одел в рубашонки своих детей, а старшина Григорьев взял их к себе, до прибытия из Самарской губернии их деда, которому, по моему приказанию, сейчас же дано было знать. Умерший отец этих крошек был нанят в пастухи поповским обществом.{nl}Холерного возмущения в двух остальных волостях моего участка не было, хотя в мой при-езд в слободу Рыбушку, 20 июля, в один этот день заболело холерой 52 человека. Больные валялись где попало: на дворе, в погребцах и под навесами, и, обходя дворы, я заставлял сотских отправлять в особое для холерных помещение, которое на этот раз было настолько переполнено, что фельдшер Вельмицкий с трудом мог отворить для меня дверь, так как за нею в корчах, даже на полу валялись больные.{nl}Это путешествие не прошло мне даром, и я вторично был болен холерой, но, пролежав не-сколько дней, должен был поехать в Синенькие.{nl}Синенская волость в крепостное право принадлежало в большинстве к помещичьим крестьянам и вся вообще была православная, но в 30-летний период до введения института земских начальников обратилось в раскол всевозможных сект, не исключая подпольников, называемых в народе странствующими и душителями, религиозный фанатизм который доходит до того, что они, желая умирать мучениками, дозволяют, во время болезни прекращать свою жизнь задушением, накладывая на лицо подушку, когда, по их мнению, больному при слабом дыхании остаётся недолго жить.{nl}Операция эта тайно производится в подпольных помещениях, откуда исполнители этого обряда, покончив с жертвой, выходят наверх к семейным и объявляют, что больной представил-ся; тогда все спускаются вниз и начинают кадить покойника ладаном, но где затем, хоронят этих подпольников, найти не представлялось никакой возможности, и предположение, что их зарывают в садах под яблонями, в больших подбитых кругах, при исследовании, не оправдалось. Лет же 20 назад, в Царицинском уезде, в весенний разлив Волги, найден был гроб, примерзший к льдине; при вскрытии, гроб оказался весь набит гвоздями, которыми находящийся в нём труп был сильно изранен, и это, говорят, будто бы способ смерти подпольника великомученика.{nl}Когда я, в качестве земского начальника, принял участок, в Синенской волости производил, выборы волостных судей, то церковь там оказалось запертой около двух лет, и уже для треб немногих православных приглашался священник из соседней волости, почему и на этот раз в Синеньке был вызван рыбушанский священник. Пустовавший храм, когда его отперли, поражал своим запустением, сырой, затхлый воздух, несмотря на летнее время, вызывал дрожь, а пыль, паутина и обгнившие подоконники в алтаре производили тяжёлое впечатление. В числе вновь избранных судей оказался один старообрядец австрийской секты, о чём и было много заявлено, но тот, сказав, что хотя он и австриец, но такой же православный, тут же принял присягу и поцеловал не только крест и Евангелие, но и руку священника, что всегда делали и другие австрийцы при выборе их на должность. Крестьяне же, принадлежавшие к прочим вредным сектам, мною в выборных должностях вообще не утверждались.{nl}Странно мне, старику, было видеть Синенскую волость раскольничий, которую я, как ста-рый помещик, знал православной, в виду того, что эти новые раскольники не принадлежали к отписным, я решил попытаться привлечь их снова к православию, почему, узнав о существова-нии хорошего миссионера из простолюдинов Саратовской губернии, Ледовского, который, испытав всевозможные секты и был начётчиком воскресных молокан и священников австрий-ской секты, принял, наконец, православие, затем долго миссионерствовал и потом был посвящён в священники, я просил преосвященного Авраамия назначить его в Синенькие. Из разговоров со стариками раскольниками я понял, что главное их неудовольствие против нашего духовенства заключалось в курении последними табаку и в поборах на всякие требы, почему, переговорив об этом с о. Ледовским я добился согласия всей волости назначить ему причту достаточное, по его мнению, жалованье, с обязательством уже не брать ничего за требы.{nl}В виду того, что подпольники скрывали своих умерших, для чего предварительно брали для заболевших паспорта на отлучку, нередко, действительно, отправляясь в бега от появившего антихриста, я распорядился впоследствии составлением подробного списка этих сектантов, приказав волостному правлению, при каждой их просьбе о паспорте, удостоверяться о состоянии здоровья, где просители окажутся труднобольными, ставить караул до их выздоровления или смерти, что само собой препятствовало устраивать мучеников и великомучеников и волей–неволей заставляло хоронить умерших в особо отведённом для них кладбищ. Распоряжение это было вызвано, кроме того, ещё и тем обстоятельством, что до моего назначения исчезли бесследно из числа подпольников прямо со службы волостные старшины Иван Кузьмин Иноземцев и Григорий Яковлев и волостной судья Сергей Андреев Иноземцев. При мне же, во время дифтерийной эпидемии 1894-1895г., исчезло бесследно около сотни, детей и, несмотря на зимнее холодное время, подпольники брали паспорта на такую же вечную отлучку, как для малолетних, так и для дряхлых стариков и старух.{nl}Раскол в безначальное время проник и в другие волости моего участка, и в д. Злобовка была при мне обнаружена тайная раскольничья школа беспоповской секты, душой которой оказался местный сельский староста Кузьмичёв, человек настолько порядочный, что даже допускался мною к исправлению должности поповского волостного старшины. Он тайно собирал к с себе крестьянских детей под видом обучения их грамоте, пригласив для этого учителем, ярого раскольника этой секты из Хвалынска. Вследствие этого и были приняты все меры к открытию в Злобовке земской школы, а устранённый от должности Кузьмичёв вскоре с семейством переселился на Кавказ.{nl}Другой не менее серьёзный случай произошёл в Рыбушанской волости, где д. Сергеевка, находясь в 20-ти верстах от Рыбушки и в трёх верстах от большой немецкой колонии Норки, настолько затруднена была посещать свой храм в слободе Рыбушке, что начала ходить в норкинскую кирку и, понимая до некоторой степени язык колонистов, слушала иногда пропове-ди пастора, последствием чего и было появление в Сергеевке, в лице местного крестьянина Головкова, ярого проповедника баптистов. Головков ещё мальчиком был отдан в Норки для обучения слесарному мастерству и так пропитался там неметчиной, что даже по наружному виду совершенно преобразился в колониста.{nl}Узнав, что этот проповедник собирает в Сергеевке по субботам крестьян для объяснения им, по-своему, Священного писания, я вызвал его к себе и, лично убедившись в извращённом толковании им библии и в его упорном фанатизме баптиста, прочёл ему закон о наказании, которому он мог подвергнуться за совращение православных. После этого Головков навсегда уехал в Америку, а я стал хлопотать перед синодом о постройке в Сергеевке церкви-школы, тем более что хохлацкое безземельное население Большой Сергеевки, будучи в душе религиозным, посещает, за дальностью расстояния, свой храм большею частью только два раза в жизни: при крещении и венчании.{nl}В это же время, по той же Рыбушанской волости, мною приняты меры к постройке церкви-школы в д. Золотой-Горы, которая находиться от Рыбушки в 12-ти верстах, а от немецкой колонии Студёнки в полуверсте, и церковь-школа там, при небольшой помощи местного епархиального начальства и при горячем участии священника о. Владыкина , уже выстроена из кирпича и имеется грандиозный вид настоящего храма.{nl}Незадолго до оставления мною этой службы, в соседнем уезде появилась совершенно новая секта «ротозеев», которые, исповедуя сами себя, становятся затем на открытом воздухе и, смотря на небо раскрыв рот, дожидаются сошествия в них Духа Святого, что заменяет им причастие.{nl}Затем, возвращаясь к порядкам, которые до земских начальников велись в крестьянских обществах, где преимущественно выбирались старшины и старосты совершенно безразличные и слабые люди, мирволившие мужикам, и даже пьяницы, я хочу указать, как трудно было более энергичным из этих должностных лиц исполнять свои законные обязанности. У них жгли дома и пр. и даже покушались на их жизнь, как, например, в с. Сосновка, у бывшего волостного старшины Пяткина три раза были сожжены дома, а у старосты Волкова два раза молотильный сарай с хлебом. В старшину же Григорьева, когда он ночью проезжал из Сосновки в Поповку, стреляли из ружья, а затем, уже при мне, в первое время, однажды облили керосином стены его большого амбара, наполненного пшеницей, и также сожгли. В Синенской волости сожгли дом старосты Андреева, а в рыбушанской несколько раз поджигали строения бывшего волостного старшины и председателя волостного суда Байракова. Подобное разорение потерпели и многие другие должностные лица, и все они были трезвые и вполне честные и порядочные люди. За время же земских начальников, когда пьянство на сходах и волостных судах почти прекратилось, подобные преступления стали очень редки.{nl}Ради курьёза приведу пример, какие старшины также были желательны для крестьян. В Синенской волости, при вступлении моём в должность, старшиной был Патрикеев, человек, хотя честный и даже до некоторой степени трезвый, но совершенно безграмотный и бессловесный. Когда ему приходилось отправляться ко мне с разными приговорами и прочими бумагами, то все эти бумаги писаря клали в сумку, и чтобы он не растерял их дорогой, в поездке на волостных лошадях с колокольчиком, сумку эту крепко привязали к поясу Патрикеева, так что мои служащие с трудом могли освобождать его от этой ноши, и Патрикеев не помня хорошенько содержания бумаг, некоторые ему прочитывали в волостном правлении, каждый раз изображал при докладах какого-то из себя шута.{nl}Хотя, все эти бесполезные и вредные должностные лица были устранены, и новый выбор их крестьянами производился потом более правильно, но для земских начальников всё ещё оставался нелёгкий труд укрепить в народ чувство законности и должного отношения к береж-ливости их же собранного общественного добра, которое, главным образом, заключалось в запасных магазинах хлеба на чёрный день.{nl}Едва крестьянам удавалось в урожайный год пополнить сколько-нибудь общественные ам-бары, как они тотчас же при посевах торопились снова их разбирать, составляя о том приговоры, и с помощью заинтересованных в том ходатаев, у которых они снимали землю, получали на это разрешение земской управы; такой случай даже имел однажды очень серьёзные последствия.{nl}В 1898 году я получил до губернского присутствия бумагу за подписью вице-губернатора, который, за отпуском князя Мещерского, исправлял должность губернатора. В этой бумаге говорилось, что до сведения губернского присутствия дошло, что я будто бы задержал общест-венный приговор деревни Злобовки о ходатайстве крестьян получить из общественного магазина необходимый хлеб для ярового обсеменения полей и на посыпку лошадям во время весенней пашни, при чём было добавлено, что подобного рода хозяйство могло быть разрешено только губернской земской управой, которой земские начальники и должны предоставлять приговоры.{nl}Конечно, я не замедлил исполнить это предложение, разъяснив в то же время как в заклю-чении моём на полученных затем, общественных приговорах, так и в особом представлении губернскому присутствию, что последний урожай злобовских крестьян был настолько обилен, что с десятины взято ими более 80-ти пудов овса и ржи и до 120 обильного последнего урожая, они не могут рассчитывать на мою поддержку, в их ходатайствах получить хлеб из магазинов. Отпуск же хлеба из этих магазинов на посыпку лошадям законом был предусмотрен, так как магазины эти предназначены для исключительного народного продовольствия.{nl}Несмотря на это, однако же, земской управой ходатайство злобовского общества было удовлетворено, а равно также и двух других обществ: юрловского и отрадинского, после чего, как я предвидел, посыпались о том же приговоры от всех крестьянских обществ трёх волостей моего участка; но в это время вернулся из отпуска губернатор, князь Мещерский, который, рассмотрев мою переписку с губернским присутствием, уведомил меня, что мои действия по этому поводу были вполне правильными и согласными с постановлением губернского земского собрания, и, по его настоянию, все прочие ходатайства крестьян моего участка о выдачи им из магазинов хлеба удовлетворены не были.{nl}Но несправедливая выдача злобовскому обществу хлеба повлекла за собой ропот крестьян-ского населения и привела к тому, что большое, богатое и беспокойное общество села Сосновки сбило замки у своих общественных амбаров и разобрало хлеб, кому сколько хотелось, несмотря на то, что некоторые из крестьян сами перед этим продавало до 1,000 пуд. пшеницы, а один, более других взявших хлеба, продал даже излишнею, своего завода, лошадь за 300 руб.{nl}Обстоятельство это было настолько серьёзно, что я должен был поехать в город и перего-ворить об этом с губернатором и прокурором окружного суда, после чего, в избежания крутых мер, решено было подействовать на крестьян сначала увещанием, для чего, возвратившись в участок, я велел собрать сход сосновского общества, и так как губернатор разрешил мне, в случае неуспеха водворить порядок, прислать к нему одного из главарей для заключения в тюрьму, то я распорядился снарядить в Сосновку из волостного правления парную подводу с полицейскими сотскими.{nl}И вот, на площади, где я всегда говорил с народом, я нашёл полный сход крестьян, за ко-торыми толпилась масса баб и старух. Мужики хотя и встретили, меня по обыкновению, без шапок, но их вызывающий вид лишал надежды окончить это дело с ними так же благополучно, как это мне удавалось ранее, что и оправдалось тут же полным их отказом возвратить немедлен-но в магазины разобранный хлеб. Тогда я одного из более дерзких, крестьянина Комарова, велел сотским отвести к приготовленной подводе, находившейся в отдалении на той же площади, объяснив, что он, по распоряжению губернатора, отправляется в город для заключения в тюрьму. Но сельский сход, не допустив Комарова подойти к подводе, бросился за ним с криком, что они не дадут его, и что пусть их всех сажают в острог.{nl}Такое необычное для меня отношение ко мне крестьян вызвало твёрдое намерение оставить службу земского начальника, и так как крестьяне не знали, что я получил заграничный отпуск, отложенный лишь временно, по моему ходатайству, министром, в виду необходимости уладить это дело, я подошёл к возбуждённой толпе, окружавшей Комарова и объявил, что более к ним, как начальник не возвращусь, добавив, что вместо благодарности за все сделанное для них во время моей службы, в продолжение которой я не только не допускал телесных наказаний по приговорам волостных судов, но даже и не ударил ни одного крестьянина по карману денежным, по 61-62., штрафом, заменяя каждый раз штраф арестом в свободное от крестьянских работ дни, они крестьяне отплатили мне неповиновением закону, даже возмущением. Затем, сев в поданный мне экипаж, я с ними простился, но едва лошади тронулись с места, как образумившая толпа бросилась вперёд и, остановив лошадей, просила не оставлять их, а так как я долго на это не соглашался, то они, отворив дверцы моей старинной коляски, почти насильно заставили меня выйти, при чём некоторые крестьяне даже целовали мои руки, а Комаров со слезами, став передо мной на колени, громко заявил, что он немедленно отправляется в тюрьму, лишь бы я не уходил из начальников. Всё это настолько тронуло меня, старика, что я, наконец, снова подошёл к тому месту, где всегда ставились на площади для меня стол и кресло. Тут я твёрдо объявил, что разобравшие самовольно хлеб обязаны, по закону, засыпать его в общественный магазин, в двойном, против взятого, количестве, и что, кроме того, все присутствовавшие на сходе за неповиновение подвергаются мною трёхдневному аресту, по поводу чего я составил постановление. Крестьяне постановление моё выслушали безропотно и, провожая меня, кричали, что будут молиться Николаю угоднику, чтобы я вернулся из-за границы живым и здоровым. (Крестьяне не знали, что я собирался за границу для поклонения мощами Св. Николая в Барах).{nl}Комарова, конечно, я в Саратов не отправил, а по возвращению из-за границы отметил, и назначенный хлеб был пополнен в указанном количестве.{nl}Такие хорошие отношения крестьян к земским начальникам, много сделавших для населе-ния, хотя иногда и нарушались временно, как например, тем же сосновским обществом, которое несправедливо было недовольно мною за протест против их приговора относительно лишения надельной земли стариков солдат царствования Николая I, прослуживших за это общество 25 лет, или рыбушанскими крестьянами за моё настоятельное требования выстроить, по распоряже-нию правительства, волостную тюрьму, вместо простой крестьянской избы, хотя тюрьма эта строилась без всяких сборов с рыбушан, а на деньги, полученные ими от сдачи питейного заведения, но все эти недоразумения со временем стушевались, и честная душа русского отзывчиво спешила высказать благодарность своим, уходившим со службы, начальникам. {nl}В сентябре 1902 года, удручённый преклонным возрастом, я вышел в отставку, после чего и получил несколько приговоров крестьян и должностных лиц, в которых крестьяне перечисляли всё сделанное в участке за время моей службы, как-то: постройку везде, где было нужно, прекрасных зданий, земских школ, открытие почти во всех деревнях школ грамоты, устройство общественных магазинов, переполненных запасными хлебом, доходившим в некоторых деревнях свыше двойного количества против установленной нормы даже по наличным душам обоего пола, постройку амбулатории, пожарных сараев, при полном обзаведении пожарным обозом, и прочие, прочие, при чём везде упоминалось о недопущении мною в продолжение 11-летней службы земским начальником ни одного случая телесного наказания и о не наложении административно ни на одного из крестьян и должностных лиц столь обременительного для денежного штрафа . Кроме этого, мне поднесены были иконы с надписью благодарности мне крестьянского населения за отеческие к нему отношения.{nl}А духовенство Синенской волости, с благочинным во главе, благодарило меня в адресе за попечения о нуждах его и церкви, и в лоно которой за это время вернулась масса раскольников, так что приглашен, был даже второй священник с причтом которому крестьянами также положено жалованье, и выстроены дома, и, кроме того, была собрана значительная сумма на постройку новой каменной церкви.{nl}Вся же, вообще, моя служба увенчалась, затем, особой ко мне Царской милостью, при ни-жеследующих обстоятельствах: когда я после 11-ти лет моей службы в должности земского начальника подал в отставку, то бывший саратовский губернатор Энгельдардт , в виду вообще моей продолжительной службы, счёл нужным уведомить об этом министра внутренних дел, с представлением моего формулярного списка, в котором значилось, что я вступил в военную службу на Кавказ в сороковых годах, где получил Георгиевский крест и был тяжело ранен, в мае 1852 года, указом Императора Николая I пожалован при отставке мундиром и полным пенсио-ном, и что, затем, с конца пятидесятых годов по 1877 год нёс общественную службу в должности предводителя дворянства, сначала уездного, а затем и губернского, был одновременно по несколько трёхлетия председателем, земской управы и председателем съезда мировых судей. При этом губернатор добавил, что я имею все ордена, которые может получить земский начальник, и что от гражданских чинов я отказывался, желая сохранить свой маленький военный чин подпоручика, пожалованный Николаем I, хотя еще в 1872 году должен был, за прослужение узаконенных сроков по выборам, получить чин статского советника. А, так как за время моей службы предводителем дворянства, при моём участии проведены были все реформы царствования Александра II, не исключая городской, где под моим председательством работала два года особая правительственная комиссия по пересмотру Саратовского городового положе-ния, Высочайше утверждено в 1839 году Императором Николаем I, то министр внутренних дел, потребовав, вместе с тем, второй экземпляр моего формулярного списка, доложил обо всём вышеизложенном Государю Императору, вследствие чего Его Величество, в своём милостивом внимании, пожаловал мне свой портрет с собственноручной надписью, в котором благодарил меня за долголетнюю, доблестную службу предводителя и земского начальника.{nl}После этой необычайной Царской милости я решился ехать благодарить Государя, но бо-лезнь, при моей старости, задержала меня, о чём я тогда же письмом просил министра внутрен-них дел доложить Его Величеству, объяснив, что, несмотря на мои преклонные годы, я, однако же, не теряю надежды иметь на это счастье.{nl}Спустя год, оправившись от болезни, я приехал в Петербург, где никого не застал из моих родных и знакомых, кроме члена государственного совета М. Н. Галкина-Васккого , плодотвор-ная деятельность которого в Саратовской губернии сроднила с ним каждого саратовца, и беседы с ним, как и всегда, доставили мне большую отраду. Тут я узнал, что со дня на день ожидается отъезд Государя в Пензу в другие губерния для осмотра войск, отправляющихся на Дальний Восток, почему и поспешил быть 8 июня у министра внутренних дел, для ходотайствования мне представления у Государя Императора.{nl}Вячеслав Константинович Плеве жил в это время на министерской даче на Аптекарском Острове, и я попал к нему как раз в то время, когда он только, что вернулся с похорон генерал-губернатора Бобрикова , и мне объявлено было, что у министра в этот день приёма не будет. Озадаченный этим обстоятельством я уже терял надежду представиться Государю, но пожилой дежурный чиновник, узнав мою фамилию и то, что я, приехав благодарить Государя за пожало-ванный портрет, тотчас же доложил министру, который меня и принял.{nl}Плеве я ранее не знал и даже никогда не видел, но слышал ото всех, что он самый сухой и неприветливый человек, почему и решил ограничить это наше свидание кратким ходатайством испросить для меня представление Государю.{nl}Но, к моему крайнему удивлению, Вячеслав Константинович принял меня не только лю-безно, но даже с кокой-то теплотой и сердечностью. Усадив меня, старика, и сев возле меня, он вспоминал по формуляру мою службу и расспрашивал о её подробностях, особенно удивляясь тому, что после моей прежней службы я пошёл в мои годы в земские начальники; и когда я сказал ему, что ранее Кавказа я ещё два года нёс службу поступив в 1846 году в канцелярию саратовского губернатора по уголовному столу, то он, улыбаясь, заметил, что он только ещё в этом году родился, и что Государю об этой моей службы неизвестно, так как она не значится в формуляре. Он сказал, что его доклад Государю по четвергам, и, следовательно, 10-го он доложит обо мне, и, может быть, в понедельник я буду, принят, хотя по этим дням Его Величество принимает только губернаторов и губернских предводителей. Прощаясь со мной после довольно долгой беседы о делах Саратова, о местной администрации, о земстве и прочие, министр выразил удовольствие, что я попал к нему в не приемный день. Затем он, взяв меня под руку, проводил до той комнаты, где сидел дежурный чиновник, и хотя я просил его не беспоко-ится, но он смеясь, говорил, что хотя он вполне уверен, что я ещё, несмотря на палку, на которую опираюсь, могу ходить без провожатого, но он всё-таки меня проводит.{nl}Возвращаясь в гостиницу «Версаль», где я остановился, после этой беседы с министром, чувствовал себя более спокойно и в следующее, затем, дни отправил письмо к гофмейстеру двора князю Шершавидзе с просьбою также исходатайствовать мне представление у Императ-рицы Марии Фёдоровны , которая в это время находилась в Гатчине.{nl}12 июня я получил извещение от министерства внутренних дел, что Государь Император Всемилостивейше разрешил мне представиться Его Величеству в понедельник 14 числа, с объяснением, что ближайшие указания относительно часа и места, назначенных для представле-ния, будут мне сообщены. Вечером того же дня, когда я уже был в постели, мне доложили, что директор департамента общих дел Штюрмер с которым я также не встречался, желает говорить со мною по телефону; причины этого была озабоченность министерства внутренних дел о том, получил ли я извещение от инспекции цереоменальных дел о подробностях разрешён-ного мною представлений. В назначенный день, 14 июня, я по железной дороге отправился в Петергоф, познакомившись в вогоне с губернатором Попковым , который в полный парадной форме, ехал также представлялся Государю. Сначала нас доставили в один из Петергофских дворцов, где ожидал нас кофе и чай, а за тем, снова в тех же экипажах, мы приехали, во дворец, где имела пребывание Царская семья. Тут в одной из соседних с кабинетов Государя комнат, нас встретил дежурный флигель-адъютант князь Оболенский , и здесь дожидались с портфелями министр Ермолов и Авелан , которые любезно подошли ко мне и познакомились, интересуясь моей продолжительной разнообразной работой.{nl} Комната эта была небольшая, с мягкой мебелью, и в приятной беседе с этими сановниками время шло незаметно. Минут через двадцать от Государя вышёл в адмиральской форме высокий, худощавый старик, в котором я бы никогда не узнал, видевший его в молодости, бывшего европейского красавца великого князя Алексея Александровича ; мы все встали, и он, проходя, сделал общий поклон. После этого, поочерёдно, были приняты Государем Ермолов и Авелан, в отсутствии которых к нам присоединился наш посланник при турецком султане Зиновьев ; он назвал меня по имени и отчеству, но его я также совсем не узнал, так как мы встречались с ним около 35-ти лет назад. Мы разговорились, и я узнал, что Императрица Александра Фёдоровна , по случаю нездоровья, уже не принимает, тем не менее, князь Оболенский доложил обо мне, старике, через кого следует, Её Величеству, но ответ получился тот же самый. Затем был принят губернатор Попков и после него я. {nl}Его Величество принял меня, пожав мне руку, и, вопреки всем россказням, я нашёл вид Го-сударя вполне здоровым, и, сравнительно с тем, как я видел его на коронации, он сильно возмужал и в своей военной тужурке показался мне даже пополневшим.{nl}Поклонившись, я сказал Государю, что боялся умереть, не поблагодарив Его Величество за милостивое внимание к моей долголетней общественной службы; на это Государь мне ответил: «Ещё раз благодарю вас». Когда я упомянул, что мне пришлось служить в период царствования четырёх Государей, Его Величество, подойдя к письменному столу, взял орденские знаки Владимира 3-тий степени, которые тут же лично и пожаловал мне. Когда же я, глубоко тронутый этой новой неожиданной для меня Царской милостью, взволнованно благородил Государя и поцеловал ему руку, то Его Величество обнял меня и поцеловал.{nl}После этого Государь милостиво расспрашивал меня о кавказкой службе сороковых годов, о Георгиевском кресте, о деле, в котором я был ранен, и когда коснулся о времени моей отставки из военной службы, в начале 1852 года, то, улыбаясь, заметил, что это было давно. Тут он с любопытством спросил, видел ли я Николая I. Я доложил его Величеству, что последний раз я предстовлялся Императору Николаю Павловичу в том же 1852 году, ходотайствовая о раскрытии преступления в Нижегородской губернии по убийству моей прабабки Зварыкиной, при участии лица, которому продала свои большие вотчины, и что, по приказанию Государя, она была вырыта из могилы, и, вследствии улик её неестественной смерти, делу был дан законный ход . Я упомянул, между прочим, что произшествие это подробно описано в записках “Старого помещика” в “Русской старине”, и когда на вопрос Государя, кто это “Старый помещик” мною было доложено, что записки принадлежат мне, то Государь, улыбаясь, показал рукой на кипу книг этого журнала, лежавших возле, на особом столике. {nl}Затем я доложил Государю о настроении населения Саратовской губернии по случаю вой-ны, сказав, что хотя все и были удручены вероломным нападением японцев и нашими первыми неудачами, но это самое подняло до такой степени дух населения, что ничего подобного не было во время прежних мною войн, и общее негодование на врага даже и среди крестьян вызвало небывалое рвение, и они охотно провожают своих сыновей в действующую армию; при этом я рассказывал Государю, как перед моим отъездом в Петербург приходил мой бывший крепостной крестьянин Матвей Евдокимов, у которого двое сыновей из нижних чинов, состоят в запасе, и на мой вопрос, что не будет ему жалко расстаться с ними, когда их призовут в войска, старик Матвеев ответил, что не только их двоих, но даже третьего, который не попал в солдаты, он с Богом отправит на японца, а коли понадобится Царю-батюшке, то и сами старики пойдут туда же. Когда я шутливо спросил его, как он будет сражаться, когда в солдатах не был, и не умеет стрелять, он с горячностью ответил, что когда француз приходил на Россию, то деды с вилами и кольями его из России выгнали. Что же касается дворянства, то я добавил, что оно положительно готово жертвовать всем для спокойствия Его Величества, и что я первый, не смотря на мои годы, был бы счастлив положив голову за Царя и Отечества; на это Государь, сказав, что он совершен-но покоен и уверен в благополучном исходе войны, обнял меня и поцеловал.{nl}После этого, вероятно, в виду такого продолжительного приёма, Государь взглянув на пал-ку, на которую я опирался, сказал мне: « вам трудно стоять?», но я ответил, что, слушая милостивые речи своего Государя, я забываю и свою старость и свои раны, и хотя Его Величество и осчастливил меня, старика, своей милостью и вниманием, но всё же чувствую себя не вполне счастливым, потому, что лишён возможности видеть свою молодую Государыню, за болезнью Её Величества. {nl}Государь, подумав не много, вышел в соседнею комнату и, возвратясь, пожал мне вновь руку, сказав, что Государыня собирается в церковь и меня сейчас примет. Тем и окончилось моё представление.{nl} Возвратившись в комнату, где находились князь, Оболенских и посланник Зиновьев, я им сообщил, что буду принят Государыней, для чего остался с Оболенским, так как Зиновьев, вслед за тем, был принят Государе