Но вот, весною 1891 года я мог сообщить Ал. Ал-чу, что собираюсь опять в Россию. Он поспешил ответить, что ждет меня на лето к себе в Саратовскую губ., в свое именье Губаревку. Лишне говорить, с какой благодарностью и радостью я принял такое неожиданное для меня приглашение, обещающее познакомить меня с такими сторонами русской жизни, которые лишь в редких случаях удается лично наблюдать иностранцу. Тем более — под руководством милого и умнейшего друга, решившего к этому времени посвятить часть жизни службе в родной местности, рискуя даже принести в жертву ту науку, которую он любил больше всего. {nl}Какие личные побуждения заставили Ал. Ал-ча принять в это время место земского начальника, я ни тогда, ни потом не узнал… и не слишком старался узнать. Мне стало скоро ясно, что Ал. Ал. считал свое удаление от науки лишь временным, притом вовсе не полным. При громадной своей работоспособности он мог с полным правом рассчитывать на возможность научных занятий, как только освоится с новой службой и овладеет ее техникой. Меня более интересовал вопрос, как смотрит Ал. Ал. на то дело, за которое он взялся, а также на то законодательство, с которым его новое положение было связано. Об этом мы говорили не раз. Для меня несомненно, что принципиально Ал. Ал. был противником этого закона, считая его ретроградным, и, несомненно, неудачным шагом правительства. Но он был убежден, что при жесткой воле можно работать на пользу народа и на таком месте. И он принял место земского начальника, тем более оно связывало его с родной местностью, а именно свою родную местность Ал. Ал. любил страстно. {nl}И без колебания скажу, что если бы Россия получила в то время земских начальников таких качество и взглядов, как Ал. Ал., то новый институт принес бы народу огромную пользу, какие бы ни были внутренние и внешние слабости в самом законодательстве. Не стану говорить о высоком чувстве долга и о широком проникновенном уже Ал. Ал-ча, — эти его качества известны всем и видны во всех его работах. Скажу только, что Ал. Ал., как земский начальник — не знаю, сознательно или бессознательно — считал себя «слугою» своего народа в самом высоком значении слова, — слугою, готовым жертвовать собою и всем своим, и в тоже время показывающим народу в личном примере и своими познаниями путь к лучшим условиям жизни, к прогрессу — материальному и умственному. При обыденных административных работах, при судебном разбирательстве, на сельских сходах — всюду Ал. Ал. с рвением участвовал всею своею богатой личностью. Он говорил с увлечением, убеждал сильными доводами, даже с жаром, но все это с непоколебимым достоинством образованного и до глубины души гуманного человека. Замашки «барина», «помещика», «дворянина» были ему не только противны, а просто чужды. Что крестьяне невольно казались ему, человеку умственно и нравственно высоко развитому, иногда очень отсталыми, иногда даже детьми, нуждающимися в указаниях молодого начальника, это было естественно и иначе быть не могло. Но это лишь увеличивало его чувство ответственности по отношению к собственным словам и поступкам. И сколько я мог наблюдать, крестьяне его округа относились к нему с искренним доверием. Не раз меня сильно трогали их чистосердечные обращения к нему. {nl}В лето 1891 года дел было особенно много. Не только надо было знакомиться с новой должностью, ознакомлять население с новыми порядками, но много приходилось работать в виду грозившего страшными бедствиями неурожая: первым делом надо было обеспечить население озимою рожью, устроив пропитание бедствующих и т. д. {nl}Ал. Ал. работал с огромной энергией, иногда день и ночь. Он объезжал деревни, где заставлял организовываться, выбирать уполномоченных, устраивал пробы годности посевных семян. И для этой работы на население он привлекал всех, кому только доверял. Помню свое смущение, когда он вдруг оставил меня, молодого иностранца, в у. гор. Петровске (на р. Медведице) одного с деньгами и представителями крестьян для закупки семенной ржи. Но Ал. Ал. не ограничивался только «нужными» делами — это его не удовлетворило бы, особенно в заботах о поднятии культурного уровня. С первой же минуты и с очевидным даже нетерпением он обращает свое внимание на народное образование. В этой области он был особенно на месте и самим собой. Я имел случай наблюдать на сельских сходах. Его трезво-практические, но прямо и искренне одушевленные слова производили на меня глубокое впечатление. Когда он, окруженный мужиками, освещал им выгоды школы, — прежде всего сокращение лет военной службы, — взывал к старикам и предлагал лично покрывать большую часть издержек, — в такие минуты его невидимая фигура как будто вырастала. Его глубокая убежденность умела умилить слушавших, и он достигал цели. Борьбу против другого рода «власти тьмы» — против нехороших остатков старины, мы имели возможность наблюдать, когда в Губаревку явились крестьяне по своим делам, особенно бабы. Как они не были часто бедны, а явиться с пустыми руками им, очевидно, было непривычно и трудно было отстать от «обычая». И являлись: у кого висит корзинка с яйцами, у кого сидит уточка под рукой… Против таких привычек Ал. Ал. протестовал до гнева, до слез; мог даже дойти до проповедничества, объясняя серому люду обязанности и честь должностного лица, а самому народу подобающее понимание своего права и достоинства. Удавалось ли ему всегда убедить, не берусь сказать: при развитости одной части населения было много и тупости и отсталости. Но практические результаты деятельности показывали, что взгляды нового земского начальника имели последствия. И это нисколько не уменьшало доверия к нему, добрых отношений, уверенности крестьян получить в Губаревке искренний и добрый совет. Уверенность в нем была такова, что приходившие в его отсутствие из Губаревки излагали свои просьбы нам, жителям усадьбы, и уходили спокойные за свои нужды. {nl}Из всего сказанного о взглядах Ал. Ал. на право и достоинство народа, о его гуманности ясно, что он был по природе противником телесного наказания и всякого вообще насильственного и грубого отношения к населению со стороны власти. В разговорах Ал. Ал. резко отрицал даже возможность какой-либо пользы от таких приемов, и сельским и волостным старостам давал внушительно понять свое мнение об этом. Наоборот, в его программу входило старанье смягчить нравы и отношения между крестьянами. Живо помню его сердечные и настойчивые попытки уговаривать односельчан не пользоваться правом выселять путем приговора в Сибирь тех несчастных, которые навлекли на себя негодование сельского мира. Ал. Ал. взывал к состраданию, к чувству ответственности за ближнего. Да, в таких случаях он был сеятелем слова, давшим плод восходящ и растущ. {nl}Телосложение Ал. Ал. было, как известно, не крепкое. Но тем сильнее была воля и характер. Щадить себя было не в его характере. Можно в нем было найти обратное. Помню, как в один день, в сильнейшую жару, после утомительных разъездов и усиленной работы Ал. Ал. возвращался из конторы домой к обеду и чтобы отдохнуть. На горизонте показался дым, видимо, от пожара в одной из деревень его участка. Никакие убеждения не могли удержать Ал. Ал-ча. Вся усталость как будто прошла. Он даже не поел. Придя домой, он бросился на оседланную лошадь и ускакал. Вернулся он только к ночи, шатающийся от усталости, но довольный и счастливый. Конечно, его присутствие в горящей деревне не было особенно важно при борьбе с таким стихийным бедствием как пожар в русской деревне. Трудно в таких условиях совершать подвиги. Но сознание исполненного нравственного долга давало полное удовлетворение, даже как будто наслаждение чрезмерным утомлением искренним в пользу других.{nl}Постоянные разъезды для ознакомления с округом, для выяснения вопросов службы на месте и вообще по делам были по сердцу Ал. Ал-чу, особенно в этот период его деятельности. Очень любил он эти поездки использовать и для расширения познаний иностранного гостя своего. Филология, правда, оставалась в загоне. Все наше внимание было поглощено конкретными впечатлениями и вопросами окружающей нас природы. О материальных нуждах при поездках мы совсем не заботились. Лишь одна роскошь сопутствовала нас (так — ВЯ) в деревнях: мы имели «свой чай», даже любимой марки Ал. Ал-ча (сколько помню: «Перлова»). Но тем богаче и незабвеннее были умственные наслаждения: наслаждения красотой степной природы, наблюдения над нравами и обычаями народа; для меня же особенно: беседы с добрейшим и умнейшим другом под ясным солнцем и высоким небом Саратовского края, и это в самый впечатлительный период молодых лет. {nl}С ним в усадьбе жили его тетка Ольга Николаевна Шахматова, «мать» семьи, и его две сестры. Приезжали родные и друзья, царило то настоящее гостеприимство, при котором каждый гость чувствуется свободным, независимым, а тем более радуется тем часам, когда все собираются для взаимного сближения мыслей и впечатлений — такое гостеприимство, которое вряд ли где существовало в более привлекательных, красивых, даже изящных формах, чем в культурных семьях бывшей русской деревни. {nl}В чудные южные вечера вся Губаревщина собиралась около самовара, гуляла по прелестному парку, или скорее лесному оврагу, «Дарьялу» покойного ученого. Неустанный хор лягушек в прудах, залает собака на луну в тихой спящей деревне по ту сторону ручья, дребезжит клепало ночного сторожа — а мы все ждали вечно занятого хозяина. И вот, наконец, вдали колокольчик, — да, он. Наконец и ему короткий отдых в кругу своих, чтобы в следующее утро раньше всех других взяться опять за работу. {nl}В юном студенте, в молодом земском начальнике уже горел тот никогда не догоравший в нем святой огонь, который отличал и маститого, благороднейшего академика. Как он был в дореволюционной, так он останется и для будущей, возрожденной России маяком ее умственной жизни: пусть русская молодежь, ученая и неученая, возьмет свое направление по нему — она не ошибется.