Предисловие.{nl}{nl}Прежде чем огласить свой, более чем скромный, труд «Страницы из прошлого Саратова», я считаю необходимым предпослать ему несколько объяснительных строк. Страницы эти представляют как мои личные воспоминания, так и сохранившиеся в моей памяти рассказы моих родителей о жизни деятельности разных лиц – уроженцев Саратова и проживавших в нем, имевших какое-либо отношение к общественной жизни или могущих своими личными качествами и поступками иллюстрировать наиболее типичные черты современного им городского быта и вообще уклада жизни эпохи, отошедшей уже в область истории. Незначительность материала, которым я располагал в связи с недостатком свободного времени, ограничили объем моих воспоминаний несколькими десятками страниц, и потому моя работа не может претендовать ни на какую научную ценность даже в качестве сырого материала для будущих серьезных исторических изысканий о прошлом Саратова; однако я решился все-таки ее написать и огласить в надежде, что она в соединением с разными другими подобными, но более серьезными трудами, уже существующими, и несомненно имеющими появиться в будущем, принесет свою хотя и незначительную долю пользы, а для людей, имеющих вкус к мемуарной беллетристике, даст час – другой интересующего их чтения. Не будучи профессиональным литератором, а еще менее историком, я вперед прошу снисхождения в оценке моего труда со стороны его литературных достоинств и в отношении ценности, интересности и стройности передаваемых в нем фактов и характеристик.{nl}{nl}Мои воспоминания.{nl}{nl}Отец мой Осип Петрович Жеребцов был сын чиновника. Родители его были мелкопоместные дворяне, владевшие небольшим участком земли, в нескольких верстах от города, на так называемой, первой Гуселке. Родовая усадьба находилась как раз на пути шествия Пугачева и подверглась разгрому его вольницы. Прадед мой был убит Пугачевым на дворе своей усадьбы. {nl}Отец мой лишился отца в раннем возрасте и остался на попечении своей матери, которая, по рассказам отца, отличалась какими-то странностями особенно в костюмах; возможно, что она психически была не вполне нормальная женщина. Имением она управлять как следует не могла, и с него получался такой небольшой доход, что еле хватало на самое скудное существование. Для обучения отец был отдан в школу для детей кантонистов (приблизительно в 1820-1830 гг.). Школа эта преимущественно существовала для солдатских детей еврейского происхождения. Почему попал в такую школу отец мой, не знаю; возможно, что в то время это было единственное учебное заведение доступное дли небогатых людей.{nl}По рассказам отца, школа эта, по царившим в ней порядкам, скорей напоминала дисциплинарный батальон, чем учебное заведение. Во всяком случае, порке, дранью и всякими экзекуциями там посвящалось времени гораздо больше, чем изучению наук. Курьезно было, по словам отца, то, что кроме порок отдельных за разные провинности, существовали периодические массовые порки по субботам – это уже в виде как бы нормального педагогического приема воспитания. Эти порки были умеренные, а вот за разные провинности уже совсем неумеренные. {nl}По рассказам отца, драли так, что кожа долго висела лохмотьями, которые обрывать хватало на целую неделю, а иногда и больше. Первые три дня после такой порки обыкновенно нельзя было ни сидеть, ни лежать на спине. Отец до глубокой старости (он умер 85 л.) не мог без отвращения вспоминать о безобразно возмутительных сценах экзекуций и всю жизнь был противником розог и вообще телесных наказаний.{nl}Жил отец на Грошовой улице, кажется в собственном доме. Мать его держала нахлебников, между которыми был знаменитый впоследствии московский профессор доктор медицины Захарьин. Отец рассказывал, что Захарьин жил в страшной бедности, но родители из последних средств отдали его учиться в гимназию, и там он, при самых неблагоприятных{nl}условиях, шел блестяще, всегда первым учеником. Он был так беден, что за все время гимназического курса не в состоянии был покупать учебников, и уроки приготовлял только в классах, перед началом занятий и во время перемен. Оригинальною странностью Захарьина, по словам отца была его вкусовая извращенность; так например он любил ест сальные свечки, и считал это большим лакомством. Если бы знаменитый сатирик наш Щедрин знал о такой странности гениального профессора, он бы, может быть, изменил свою знаменитую фразу, которою характеризовал минимальную глупость обывателей города Глупова: «сальных свечей не едят, стеклом не утираются». Отец очень был дружен с Захарьиным и последний, когда уже сделался знаменитым профессором, не забывал отца, присылал ему с саратовцами поклоны; однажды прислал фотографическую карточку. За несколько лет перед смертью отец ездил в Москву специально повидаться с другом детства и Захарьин принял его очень радушно и любезно. Вспоминал про свои детские годы, про совместную жизнь, расспрашивал об знакомых. Он водил его по всем комнатам своего роскошного дома и показывал все подарки в знаки благоволения, полученный им в разное время от разных высочайших особ. В знак особого внимания Захарьин лично освидетельствовал отца (хотя последний и не жаловался на какое либо нездоровье) и сказал, что все у него соответственно возрасту нормально, и что вообще старость его протекает завидно правильно. Захарьин, действительно не ошибся. Отец мой отличался удивительным здоровьем. Он за всю свою{nl}жизнь буквально ничем не хворал, никогда не лечился, не знал что такое простуда или какие- либо внутренние болезни. На свое же здоровье Захарьин тогда сильно жаловался, и кажется, предсказывал себе близкую смерть. Предсказание его вскоре сбылось.{nl}Возвращаюсь к отцу. Окончив школу кантонистов, он, чуть ли не пятнадцати лет, поступил на службу в казенную палату, конечно на самую низкую должность писца. Управляющим Казенной Палаты в то время был Павел Яковлевич Кривский, у которого в доме поселился отец, оставшийся к тому времени круглым сиротой и без всяких средств. П.Я. Кривский был один из самых крупных помещиков в Саратовской губернии, от природы обладал большим умом, был разносторонне образован и дом его служил местом собраний тогдашней саратовской интеллигенции. Жил П. Я. как магнат, дом его был полная чаша, дворня состояла из громадного количества крепостных людей, пригнанных в город из деревни для несения всевозможных служб. Громадный двор, поместье, был окружен со всех сторон высокой каменной стеной и представлял из себя что-то в роде феодального замка. В злосчастные холерные годы, когда страшная эпидемия косила направо и налево несчастных саратовских жителей, Кривский со всеми обитателями своего замка запирался в своей крепости и устраивал строжайший карантин, не впуская без крайней надобности никого посторонних во двор. Живущим у него также было запрещено без особого разрешения выходить за ворота. Эти меры в связи с строгим режимом, введенным в подворье (запрещены были всякие излишества в еде, все овощи, фрукты, питье сырой воды и т. п.), имели результатом то, что из многочисленных обитателей громадного подворья за обе эпидемии умер от холеры только один садовник, соблазнившийся съесть дыню. По словам отца, в годы холерных эпидемий урожай овощей и фруктов был необыкновенно изобильный и хороший. Возможно, что это обстоятельство значительно способствовало развитию эпидемии. Последняя в те года была необычайно свирепая и громадною смертностью наводила панику на жителей. В разгар эпидемии общественная жизнь в городе совсем замирала; без крайней необходимости никто не выходил из своих домов; казенные и общественные учреждения были закрыты. Всюду царили печаль и уныние. Постоянный похоронный перезвон, беспрерывные процессии с гробами, вой и плач родственников на улицах – могли навести уныние на кого угодно. Отец рассказывал мне, что однажды он в разгар эпидемии с Павлом Яковлевичем поехали в церковь, чтобы отслужить какой-то молебен, но в какую церковь не заезжали, не могли пройти от массы стоящих в них гробов. Когда же они выехали за город (тогда он кончался у Митрофаньевской площади), то увидали двойной ряд гробов, несомых и везомых к Пичугину кладбищу. Отец мой был человеком не нервный и не из боязливых, но сознавался мне, что у него от такой картины «затряслись поджилки».{nl}Саратов в то время, по словам отца, представлял совершенную деревню, с немощеными, утопающими в грязи улицами, с невзрачными, преимущественно деревянными постройками. Летом над городом носились тучи пыли, а зимою не было ни прохода, ни проезда от сугробов. Малоснежные зимы были в редкость, а преимущественно снег выпадал такими массами, что сплошь и рядом ездили поверх заборов и по крышам домов.{nl}Город кончался у теперешней Митрофаньевской площади, которая считалась загородным местом, представляла из себя топкое болото, куда ходили охотиться на уток. Какая непролазная грязь царила в то время на улицах, даже на центральных, можно судить по следующему курьезному инциденту, бывшему с отцом. Ехал он по Малой Кострижной удице на своем экипаже и против одного дома попал в такую трясину, что никак не мог выбраться. Он обратился за помощью к соседним жителям, и его лошадей и бричку несколько часов вытаскивали из грязи. В ожидании окончания «спасательных работ» отец воспользовался гостеприимством частного пристава Гришина, с которым до тех пор не был знаком и познакомился в первый раз с его дочерью (моею матерью), на которой впоследствии женился. Так как отец мой был очень счастлив в семейной жизни, то случай об «утопии» в грязи вспоминал с удовольствием. Вышло именно по пословице: не бывать бы счастью, да несчастье помогло.{nl}Когда я начал помнить своего отца, он уже служил на земской службе, а именно был бухгалтером губернской земской управы. На этой должности он и умер, прослужив бессменно около 40 лет. Мать рассказывала мне, как они бедствовали, когда отцу пришлось уйти с государственной службы из казенной палаты, где он служил советником. В это время была у отца большая семья, и он, вопреки обычаю большинства чиновников того времени, не позаботился скопить денег про черный день. Жалованья тогда чиновники получали совершенно мизерное, и несмотря на дешевизну жизни, сбереженья делали не из жалованья, а из «безгрешных доходов». В те времена чиновник, не берущий взяток, был явлением совсем исключительным, чем-то вроде белой вороны. Отец мне часто рассказывал про неимоверное взяточничество, царившее тогда между чиновниками всех ведомств. Взятки брались почти открыто, и это считалось явлением вполне нормальным, никого не возмущавшим. Взятки просто считались благодарностью за труд, недостаточно оплачиваемый государством. Берущих без вымогательства даже не считали за взяточников, а за таковых признавали только вымогателей. Развитие взяточничества, несомненно, способствовала крайняя неустойчивость служебного положения. Никакие заслуги, никакая добросовестность в работе не могли труженику чиновнику гарантировать безопасность от капризов начальства, кончающихся нередко увольнением со службы по самым ничтожным поводам. Карьеризм и выдвигание ничтожностей встречались на каждом шагу. Вот, например, какой случай вышел с отцом, послуживший причиной выхода его в отставку, повлекшую за собою бедствие всей семьи. В казенной палате, где он прослужил около 25 лет, служил совершенно ничтожный писец-мальчик, некто Дробязгин, обладавший только двумя талантами – умением красиво писать и хорошо чинить гусиные перья. Во время приезда какого-то сенатора из Петербурга, Дробязгина командировали для переписки бумаг в канцелярии этого сановника. Последний отличался необычайною капризностью относительно чинки перьев и только один Дробязгин мог угодить на него. Сенатор начал ему усиленно протежировать, и через несколько лет писец Дробязгин был назначен управдяющим саратовской казенной палаты. Одним из первых подвигов этого управляющего было изгнание со службы всех старых заслуженных чиновников, и в том числе моего отца. Виною их было только то, что они имели несчастье быть свидетелями прежнего ничтожества своего начальства и быстрого, не по заслугам, его возвышения. Тогда же принужден был выйти в отставку один из интеллигентнейших и образованнейших чиновников Адександр Дмитриевич Горбунов, служивший начальником отделения в казенной палате. О светлой личности Горбунова будет упомянуто мною ниже.{nl}Когда отец поступил на земскую службу, мы жили на Константиновсксй улице, в доме названного Горбунова. Любопытную личность представляла из себя жена Горбунова Анна Эльпидифоровна Горбунова, урожденная Манасеина. Смолянка по образованию, обладающая от природы очень острым и живым умом, она считалась в городе самою умною и вместе с тем самою взбалмошною женщиною. Кроме того, она обладала языком-бритвою.{nl}Не было в городе человека с самым острым языком, которого бы она не отбрила; языка её все боялись. Правда, была еще в Саратове одна богатая помещица Елена Андреевна Иванова, которой на поклон из-за её богатства, связей, а также и острого языка ездили все светские и духовные власти, но она пасовала перед Анной Эльпидифоровной. Взбалмошность последней была болезненного происхождения. А. Э. была типичная истеричка. Мрачная подавленность духа и апатичность сменялись периодически подъемом энергии, жизнерадостностью и веселостью. В мрачном состоянии духа она делалась необычайно набожною, усердно посещала церковные службы и находилась все время в каком-то особенно покаянном настроении. Смиренно просила у всех прощения, вздыхала, поминутно называла себя великою грешницею, и приставала ко всем окружающим, даже к прислуге и детям с упреком: «что вы меня не учили?» (т. е. не отвращали от грехов). Когда период уныния проходил, А. Е. совершенно преобразовывалась: к ней возвращалась её врожденная дворянская гордость, она делалась необычайно живой, подвижной, мысли о спасении души сменялись совершенно земными стремлениями к роскоши, развлечениям и, что было довольно странно, к наживе. По своей натуре, А. Е. была совершенно бескорыстна, очень добра, много помогала бедным и умела это делать необычайно деликатно, так что благодетельствуемые ею не ощущали обычной в этих случаях неловкости. В бурном же состоянии в её голове постоянно рождались грандиозные планы быстрого и крупного обогащения, преимущественно путем коммерческих операций; с присущей ей в этом состоянии энергией, она быстро приводила в исполнение свои планы, которые только и могли зарождаться в её болезненном воображении, операции были такого, например сорта: она скупала на базаре всех раков, заказывала всем торгующим ими свозить их к ней на двор. Так как она ценой не скупилась, то все торговцы охотно исполняли её заказы. Затем, на двор (очень обширный) зазывались все какие только оказывались в городе нищие и нанимались на работу. Одни варили раков, другие чистили раковые шейки, третьи в чем-то их мариновали и укупоривали, четвертые складывали в подвалы. Раковые маринады предназначались для крупной оптовой продажи, но так как покупателей таких гастрономических тонкостей не находилось, то маринады прокисали и в свое время выкидывались в помойные ямы. Раковая{nl}лихорадка сменялась персиковой. Скупалась в городе все персики и складывались также в подвалы, и в свое время выкидывались туда же, куда и раковые шейки. Счастливее своих предшественников бывала вобла, также скупаемая со всех баржей и складываемая в те же подвалы; она долго не поддавалась разрушающему действию времени и преимущественно уничтожалась многочисленной горбуновскою дворней. Иногда А, Е. затевала торговлю ситцами. Накупались тысячи аршин самой отборной дряни, и торговля ей уже происходила в деревне, в имении Горбуновых, в Суровке; целые обозы с ситцами тянулись туда вслед за барыней, которая сама лично продавала ситец крестьянским бабам. Так как последний народ безденежный, то торговля больше носила меновой характер. Ситец обменивался на яйца, молоко, и масло. В большой суровской экономии таких продуктов своих девать было некуда, и потому ситец раздавался все равно, что даром. Такими выгодными операциями А. Е. сильно разорила свое очень большое и доходное имение в Суровке. Промежутки между торговыми операциями заполнялись светскими развлечениями: визитами, выездами на вечера, балами, устраиваемыми у себя в доме. На эти балы приглашался вес город и А. Е. была самою милою, светской и любезной хозяйкой. Ничего указывающего на её душевную ненормальность заметит было нельзя. Один только муж её Александр Дмитриевич испытывал на себе тяжесть этих балов. Во-первых, они стоили больших денег; во-вторых, вызывали большие хлопоты, т. к. А. Е. любила делать их экспромтом: утром надумает, а вечером должен быть уже бал. В несколько часов надо было разослать массу приглашений, приготовить угощенье, собрать музыку и т. п. При тихом, спокойном характере Ал. Д-ча, любившего все делать не торопясь, размеренно, по часам, даже по минутам, поднимавшаяся в доме горячка перед балами, совершенно выбивала его из колеи и он делался совсем потерянным. А. Д-ч представлял из себя тип старинного барина, помещика и вместе с тем «кабинетного ученого». Все свободное от службы время он посвящал, чтению научных книг (он по специальности был естественник, а также хорошо знал медицину). Умный от природы, разносторонне образованный, гуманный, необычайно деликатный в обращении с людьми, он производил на всех самое выгодное впечатление, и к нему все относились с глубоким уважением. Бурно-болезненный темперамент своей жены А. Д. переносил с удивительным терпением и никогда ни одним резким словом он не выразил своего протеста против её безумств, служивших к гибели всей семьи. Благодаря необычайно правильному, аккуратному образу жизни, А. Д. не обладая особенно хорошим здоровьем от природы, дожил до очень преклонного возраста. А. Е. совершенная противоположность своему мужу, нервная, волнующаяся, сгорающая в огне своих болезненных мрачных и жизнерадостных порывов, пережила своего супруга намного лет и сохранила до глубокой старости ясность и остроту ума и памяти. Достойно замечания, до какой степени обострялась у неё память уже в старости, когда она находилась в бурном{nl}настроении и была чем-либо разгневана. Она в эти минуты говорила на правильном немецком языке, который в спокойном состоянии совсем не помнила, так как учила его пятьдесят лет назад и никогда не практиковалась в нем.{nl}Из рассказов отца о достопримечательных лицах, которых он видел или с которыми он был знаком, кроме Захарьина, о котором я упомянул выше, могу сказать еще про Костомарова, жившего в Саратове в ссылке. Отец был знаком с ним и иногда заходил к нему. Отец мне рассказывал, что у Костомарова был очень вспыльчивый характер, и вспыльчивость его выражалась очень своеобразно: рассерженный чем-нибудь, он принимался бить посуду в доме и успокаивался только тогда, когда нечего было бить. Такие разрушительные наклонности очень не нравились жившей с ним его матери, которая неоднократно жаловалась на него отцу. {nl}Говорил мне отец, что видел однажды на базаре знаменитого Волжского богатыря Никитушку Ломова, до которого далеко всем современным борцам, самым сильным. Никитушка, по описанию отца, был громаднейшего роста и среди толпы казался какой-то каланчей. Про его силу рассказывали прямо невероятные вещи, например, говорили, что он своим господам (он был из крепостных Пензенской губ.), приносил в подарок за тысячи верст пудика три-четыре винограду. Рассказывали, что он гонялся взапуски с товарищами -бурлаками по берегу Волги, причем опережал порожних и самых быстрых, будучи сам обременен лямкой от косоушки (большая лодка, в виде баржи). Знал отец другого современного Никитушке богатыря, саратовца дьякона Ивлича. Отец рассказывал, что это был факт, что на Ильинском мосту, Ивлич, попав в стадо коров, чтобы разогнать их, так рявкнул, что несколько ближайших метнулись через невысокие перила и сломали себе ноги в глубоком овраге. При провозглашении Ивличем многолетий в Крестовой церкви явственно для всех дрожали стекла в окнах. Окончил Ивлич печально: он на пари взялся выпить зараз ведро водки и выпил его, но тут же упал мертвым. {nl}Знал отец еще одного Саратовца, в своем роде знаменитость: помещика Зверева, лучше которого никто не играл на бильярде. В то время у многих помещиков были домашние бильярды, и, имея большой досуг, многие помещики доходили до виртуозности в игре. Не в особую редкость некоторые накладывали по 200—300 очков с кия (в корамбольную игру с 5 шарами). Превзойти таких игроков было трудно, но Зверев и их превзошел, оканчивая партию с кия, которую он вел на двух поставленных рядом бильярдах, причем играя так, что каждый раз бил своего шара на одном бильярде, а клал на соседнем.{nl}Из оригинальных людей времен пятидесятых, шестидесятых годов, со слов отца, могу назвать двоих лиц, имевших некоторое сходство между собою по своим наклонностям. Один был архитектор Родион Сергеевич Курзанов. Это был очень талантливый и знающий хорошо свое дело строитель, но удивительно безалаберный в беспечный человек. На собственном доме он несколько лет не мог собраться починить прохудившуюся крышу, и затыкал худое место соломою. Дом его на Малой Кострижной улице чуть ли был не единственный стильный дом в городе. Это был белый каменный дом в готическом стиле, с красивыми башенками и шпицами, придававшими ему несколько вид лютеранской кирки. Приезжие из деревень крестьяне не редко принимали его дом за церковь, и проезжая мимо, останавливались в истово крестились. Родион Сергеевич отличался флегматичностью характера в лаконичностью речи. Однажды он, в качестве губернского архитектора, был специально командирован для осмотра всех мостов в губернии. Возвратившись через насколько месяцев в город, он был вызван для доклада губернатору, и когда тот спросил его официально, въ каком положении он нашел мосты в губернии, Р. Сер. лаконично ответил: «так себе, Ваше Превосходительство». За это «так себе» ему предложили выйти в отставку.{nl}Больше половины своей, весьма продолжительной жизни, Р. С. посвятил составлению очень оригинальной книги – универсальной проектировки стоимости всяких архитектурных работ в разных местностях империи. В этой книге были собраны все сведения о стоимости рабочих рук и материалов при всевозможных постройках. Труд, конечно, был колоссальный, непосильный для одного человека, и, что главное, обреченный на хроническую запоздалость предлагаемых в нем сведений, ибо цены на рабочие руки и стоимость материалов изменялись гораздо быстрее, чем подвигался самый труд. Увидеть свет этой книге, конечно, было не суждено, Р. Сер. Умер не окончив и половины своего труда, а продолжать его труд не нашлось охотников. После его смерти, масса из его письменных трудов с разными вычислениями и планами, в количестве нескольких возов были проданы на вес татарам.{nl}Другой оригинал Михаил Андреевич Лестрад был чиновником Саратовской губернской земской управы. Он одно время был совершенно ненормальный, но потом несколько оправился, хотя до конца жизни отличался некоторыми странностями. Это был замечательно образованный по своему времени человек, владевший хорошо древними и новыми языками и энциклопедическими знаниями. Характера был невозмутимо ровного, корректен в обращении до приторности, одним словом джентльмен с головы до ног, которому место скорее было в Лондоне, чем в Саратове. Форма душевного расстройства его, вероятно, заключалась в мании преследования, перешедшей в хроническое состояние. Он раньше жил в Москве и переселился в Саратов после смерти своей жены. Последняя, говорят в действительности не умирала, но чтобы избавиться от больного мужа, при помощи родных разыграла сцену смерти и похорон (лежала будто мертвая в гробу, над ней горели свечки и читали монашки) и М. А. поверил всей этой симуляции, и был выпровожен родственниками жены в Саратов, откуда он, кажется, происходил родом. Мания преследования выражалась у него в том, что он боялся постоянно быть отравленным в никогда не обедал, а питался только чаем и булками из кондитерской. Ежедневно после занятий в управе он заходил в кондитерскую Бутц на Александровской улице и покупал неизменно один и тот же хлебец, называвшийся «берлинский розан», который и съедал вместо обеда. За это знакомые в шутку прозвали его «берлинским розаном». Этим только странность его и ограничивалась в то время, когда я стал его помнить. На служба это был безукоризненный чиновник, необычайно добросовестный и трудолюбивый. Он отличался необычайною внимательностью, дававшей ему возможность всегда безошибочно производить всякие самые сложные вычисления. Когда у него происходили недоразумения с контрольною палатою, находившею какие либо ошибки в его вычислениях, он всегда выходил из споров победителем, и в конце концов, бумаги с цифрами за его подписью перестали контролироваться палатою за полным к нему доверием. Мих. Андреевич, также, как и Курзанов, занят был всю свою жизнь составлением грандиозного, непосильного для одного человека труда; он составлял универсальный энциклопедический словарь, в который должны были войти (в алфавитном порядке) все слова с исчерпывающими к ним объяснениями во всех отношениях: филологическом, литературном, научном, историческом, художественном и проч., одним словом, он один хотел составить такой же словарь вроде словаря Ефрона и Брокгауза, который много лет спустя появился, как результат соединенных трудов профессиональных ученых по разным отраслям знаний.{nl}Для составления словаря, Мих. Андреевич читал массу книг всевозможного содержания и все, что находил полезным для своего труда, выписывал из этих книг в особую тетрадь, Окончить столь колоссальный труд помешала Мих. Андреевичу бренность земной жизни, и после его смерти бесчисленные листы исписанной им бумаги постигла та же участь, как письмена Курзанова: невежественная квартирная хозяйка Мих. Андреевича все это продала татарам на вес.{nl}Из сослуживцев отца (по казенной палате) я помню никоего 3., оригинального мужчину. Он был высокого роста, крепко сложенный, отличавшийся большой физической силою. Лицо было калмыцкого типа, а громадные оттопыренные уши придавали его лицу какое-то зверское и вместе с тем идиотское выражение. Интересно чиновник этот построил себе каменный дом: он ежедневно ходил на службу мимо строящегося дома Унковскаго на Дворянской ул. (теперь дом Александровского ремесленного училища), и, возвращаясь обратно, брал из груды сложенных для постройки кирпичей пару, другую, которые прятал под шинель и относил к себе на двор. Дом Унковского строился так долго, что хитроумный 3. успел наносить себе кирпичей на целый двухэтажный дом, который он впоследствии и построил. Этот курьезный случай может служить показателем, с какою скоростью в то время в Саратове строились большие здания. С этим же 3. случилась однажды маленькая история, напоминающая отчасти историю с шинелью Акакия Акакиевича. 3. в начале своей службы был очень беден в никак не мог сколотиться сшить себе новый вицмундир взамен износившегося старого, ставшего совсем неприличным. Путем усиленных сбережений, экономии и урезывания себя во всем необходимом он собрал достаточную сумму и заказал себе новый вицмундир, в виде темно-синего фрака с блестящими пуговицами. Проходя в обновке на службу, он зачем то зашел на базар, и остановился посмотреть, как один молодец из какого-то лабаза, показывая свою силу, хлопал двухпудовыми гирями, размахивая руками так что они стукались и спереди его и сзади. Знакомый купец, зная большую силу 3., спросил его, мог ли бы он также похлопать гирями спереди и сзади, раз с десяток. 3. с уверенностью заявил, что это ему ничего не стоит и, взяв у молодца гири, начал ими усердно хлопать. При выгибании тела вперед, фалды вицмундира отлетали к верху и удары гирь как раз приходились по фалдам. 3., не жалея сил, усердно хлопал гирями и когда кончил, то вместо вицмундирных фалд висели обрывки и лохмотья сукна с совершенно сплющенными на них светлыми пуговицами. Дружный хохот собравшейся публики приветствовал окончание блестящего упражнения с гирями, и только едва не заплакал один 3. Когда увидал, во что он превратил свой новый вицмундир; огорчение усаливалось еще тем, что в таком «обновленном» вицмундире предстояло пройти с полгорода домов на потеху всем встречным.{nl}Покойная моя мать была, как я упомянул уже выше, урожденная Гришина. Отец её был частным приставом. Он известен был в городе, как строитель первого водопровода. В этом деле он проявил необычайную настойчивость и энергию, не жалея ни сил, ни здоровья, ни средств.{nl}Водопровод был проведен из горных источников по деревянным трубам. Большинство смотрело на его предприятие как на праздную затею, предсказывая ему полную неудачу. Однако предсказания их не оправдались, и город получил прекрасную, чистую воду и в громадном количестве, так как в то время родники были очень богаты водою. На устройство водопровода Гришин затратил свои средства, и после ему стоило необычайных хлопот выпросить у города возмещения хоть части своих расходов. Город расплатился с Гришиным за воду землею, выделив ему в пожизненную собственность участок в несколько десятков десятин под Лысою Горою.{nl}Впоследствии заправилы города придрались к несоблюдению наследниками Гришина каких-то мелочных формальностей по владению этим участком и отобрали его обратно в городские владения.{nl}Таким образом в жизни саратовского муниципалитета случилось чуть ли не два единственных в своем роде явления: первое, что нашелся гражданин гор. Саратова, который рискнул пожертвовать своими средствами на пользу родному городу, а второе, что не частное лицо оттягало у города землю (чего до самого последнего времени не делали только самые ленивые), а город у частного лица отобрал землю. Моя мать, которой по наследству достался{nl}этот участок под Лысой Горой, говорила, что адвокаты советовали ей начать дело с городом из-за участка, обещая верный успех, т. к. участок был отобран в нарушение всяких нравственных и юридических законов, но отец мой, органически не выносивший никаких кляуз, тяжб и судов, категорически воспротивился судебному процессу, и наследникам Гришина пришлось навсегда распроститься с этим участком, кстати сказать, представляющим в настоящее время большую ценность. Кроме своих денег, дед мой поплатился за излишнюю любовь к родному городу еще жизнью своей жены. Последняя -бабка моя, умерла разрывом сердца от волнения, при открытии водопровода, когда вестовой казак прискакал сказать ей, что пошла вода. Дед мой Гришин не был по образованию инженером, а был просто механик-самоучка и до устройства водопровода додумался своим умом. Если кто интересуется подробнее этою страницею из прошлой жизни Саратова, тому могу рекомендовать брошюру моего старшего брата Александра Осиповича Жеребцова: «Как Гришин в Саратове построил водопровод». В этой брошюре собраны некоторые интересные документальные данные, характеризующие крючкотворные и волокитные порядки администрации того времени.{nl}Дед мой считался одним из лучших и энергичных полицейских приставов в городе. Происходя из дворян, и имея некоторые средства, он держал себя более или менее независимо, не роняя своего достоинства заискиванием и попустительством перед людьми сильными и богатыми. В конце концов, однако, он за такие свои качества поплатился службою. Жил в Саратове в то время известный кавказский герой Слепцов. Бурная и подвижная натура его не мирилась с монотонностью и скукою захолустного губернского города, и он от времени до времени, в особенности под влиянием винных паров, устраивал всевозможные дебоши, всегда благополучно сходившие ему с рук, потому что, во-первых, он был герой, во-вторых, очень богатый, а в третьих с большими связями в Петербурге. Его боялись все, не исключая губернатора, и старались только не попадаться ему на глаза. Однако, когда его проделки уже стали переходить границы, дед мой решил ему сделать осаже, и дерзнул составить на него протокол за избиение им в театре публично какого-то актера. Несмотря на то, что бывший в то время губернатор (кажется Фадеев), выведенный из терпения выходками Слепцова, принял деда моего под свое покровительство, достаточно было пожаловаться Слепоцову своим друзьям в Петербург, как Гришина немедленно было предписано уволить в отставку и чуть ли не по третьему пункту. Свои воспоминания о Гришине закончу указанием на то, что в его доме на Мало-Кострижной улице производилось приезжим из Петербурга следователем наделавшее много шуму следствие об убийстве мальчика с ритуальными целями. В этом убийстве были заподозрены евреи из местной гарнизонной команды. Дед мой в это время, кажется, уже не был приставом и участия в дознании по этому делу не принимал.{nl}Я помню, слышал от матери, что в связи с этим делом был отрешен от должности частный пристав Вандышев и сослан даже в Сибирь, но в чем состояла вина этого пристава я теперь не припомню. Много лет спустя, я часто встречал в доме Горбуновых скорбные фигуры жены и дочери Вандышева. Они всегда ходили в трауре и были необычайно печальны.{nl}Заговорив о полиции, кстати будет вспомнить, как в доброе старое время она справлялась с своими обязанностями по охране города от воров и разбойников. По рассказам отца и других старожилов, полиция Саратовская в тридцатых, сороковых годах была в очень малочисленна и совершенно бездеятельна. Разбои, грабежи и убийства в городе были явлениями обычными. В ночное время, особенно на отдаленных улицах, совершенно нельзя было ходить: грабили, что называется, походя. Обыватели были так терроризированы грабителями, что запирались накрепко с вечера в своих домах и никакие самые отчаянные крики о помощи, раздававшиеся с улицы, не могли их заставить покинуть свое убежище. Какой-то полицмейстер придумал в то время оригинальный способ заставлять обывателей выходить на помощь, когда грабят кого-либо на улице. В сопровождении нескольких городовых, он отправлялся ночью по наиболее пустынным улицам и под окнами домов заставлял городовых отчаянно кричать: «караул, грабят, режут». Если обыватель дома, около которого раздавался такой концерт, не выбегал из дому на помощь, полицмейстер после дознавался, слышал ли он крики и в утвердительном случае нагайкой делал ему внушение о необходимости приходить на помощь ближнему. Уездная полиция, в сравнении с городской, была еще бессильнее в своей борьбе, с грабителями и разбойниками. Последние не только грабили в уединенных местах и на глухих дорогах, но то и дело производили нападения на проезжающих по бойким, почтовым трактам. В окрестностях Саратова разбойники имели постоянные логовища в разных оврагах; особенно дурною репутацией пользовался овраг около Красного Креста. Разбойниками чаще всего оказывались крестьяне подгородних деревень. Одна из таких даже получила название от подвигов своих обывателей «Разбойщина». На разбойников иногда устраивались целые облавы, к участию в которых сгонялись и жители соседних деревень. Участие таких загонщиков делало облавы в большинстве случаев безрезультатными. Рассказывали случай, как в одной такой облаве принял участие сам губернатор, которому донесли, что развелось необычайное количество разбойников в овраге около Красного Креста. Пригнали из соседней деревни множество мужиков, оцепили весь овраг, осмотрев чуть не каждый куст, но ни одного разбойника не нашли. Раздосадованный губернатор, между прочим, сказал: «дорого бы я дал, чтобы посмотреть хоть одного разбойника». Через некоторое время к нему подошел один из крестьян — участник облавы и на ухо шепнул, что он в кустах нашел одного спящего разбойника, и если он хочет его посмотреть, пусть идет за ним осторожно. Ничего не подозревающий губернатор доверчиво пошел за мужиком, который завел его в самую чащу. Там, убедившись, что они только вдвоем, крестьянин вытащил из-за голенища огромный отточенный нож и приставив его к груди губернатора сказал: «ты хотел видеть разбойника, ну вот смотри на него». Губернатор обомлел и с испугу даже не мог закричать; а разбойник тем временем юркнул в кусты и скрылся с облавы.{nl}В заключение моих маленьких воспоминаний сообщу известное мне о посещении Саратова Высочайшими Особами. {nl}Лично я помню только пос嬬¬¬¬щение Саратова покойным Государем Александром Николаевичем. Мне в то время было только 6-7 лет и воспоминания у меня сохранялись смутные и отрывочные. Я помню, что встреча Государя происходила вечером, и место следования его непрерывно освещали бенгальским огнем. Прибыл он с пароходом и проследовал по Никольской улице, кажется в дом губернатора, или в дворянское собрание. Мы жили тогда в доме Горбуновых, на Никольской улице, против Константиновской и весь царский кортеж проследовал мимо наших окон. Улицы были запружены массами народа, дома разукрашены флагами и коврами, вся улица была посыпана песком. При появлении коляски с Государем раздалось оглушительное «ура». Настроение у всех было праздничное, радостное как на Пасху. Восторг и энтузиазм жителей были беспредельны. Все сливались в одном чувстве радости видеть царя. К сожалению, я в то время был уже несколько близорук и не мог хорошо рассмотреть Государя и ехавшую с ним свиту. Кажется, что в тот раз Государь осчастливил своим посещением институт благородных девиц. Впоследствии одна из бывших воспитанниц института передавала мне так об этом посещении. Когда сделалось известным о желании Государя посетить институт, то всех воспитанниц начали особо тренировать, обучая придворным реверансам, особо экзерцировали в правильном произношении на французском языке Императорских титулов, поучали приблизительным ответам на могущие быть заданными Государем вопросы. В день посещения у всех воспитанниц младших классов были завиты волосы и на всех были надеты какие-то особо красивые пелеринки. Государь на всех произвел чарующее впечатление своей царственной фигурой и необыкновенною симпатичностью. В манерах его, в выражении лица, в позах и в разговоре, как-то удивительно гармонично сочетались величественность и простота. Государь, обращаясь ко всем воспитанницам, сказал, что Императрица просила его передать её поклон институткам и сожаление, что не может по болезни лично посетить институт.{nl}Потом он стал разговаривать с отдельными воспитанницами, и между прочим спросил воспитанниц младших классов, всегда ли они завивают волосы и так нарядно одеваются. Те наивно ответили, что это только сделано по случаю посещения Высоких особ и еще рассказали, как их учили делать реверансы и правильно произносить Императорские титулы. Государь добродушно смеялся, а институтки, поощряемые его необычайно ласковым обращением, почти запросто болтали с ним забывши внушенные им правила этикета. При отъезде Государя энтузиазм воспитанниц достиг высшего предала и все внушенные правила этикета были забыты и институтки в беспорядке гурьбою бежали его провожать, выражая неподдельное горе при расставании. Одна из бывших воспитанниц Наливкина имела счастье поднести Государю подушку с вышиванием собственной работы. Эту подушку она проспорила Государю в Петербурге при разговоре, кажется, на институтском балу. Государь Александр Николаевич был так милостиво прост в разговорах с воспитанницами, что снисходил до шуточных споров, сам назначая, что должна поднести проспорившая. Жалко, что мне не пришлось слышать, какой предмет спора был у Государя с Наливкиной, и что Государь обещал сам в случае проигрыша.{nl}Еще слыхал я про такой эпизод из пребывания покойного Государя в Саратове. В доме, занимаемым Государственным банком, в честь Государя был сделан бал высшими чинами губернии. На балу присутствовали две сестры Быковы, дворянки, отличавшиеся особой красотою. Обе имели счастье танцевать с Государем. После этого бала они обе дали обет в ознаменование счастливейшего дня в их жизни никогда не выходить замуж. И, не смотря ни на какие, представлявшиеся им выгодные партии, сдержали свой обет и остались незамужними. {nl}Еще от одной бывшей институтки я слышал о посещении института Принцем Ольденбургским. К приезду последнего всем воспитанницам приказано было выучить наизусть соч. Державина «Бог», которую необычайно любил покойный принц и неизменно спрашивал на посещаемых им всегда уроках русского языка. В течении нескольких дней перед приездом принца во всех уголках института раздались непрерывно: «о ты, пространством, о ты, пространством бесконечный, бесконечный» и проч.{nl}При посещении уроков русского языка принц действительно спрашивал учениц наизусть эту оду и был очень доволен, когда ему читали ее с чувством и без ошибок. При посещении уроков математики принц любил спрашивать теорему Пифагора (конечно в старших классах). Теорема эта не входила в тогдашнюю программу курса женских учебных заведений, и на этой почве вышел маленький инцидент с преподавателем математики, не пожелавшем для принца расширять программы. Принц, по обыкновению, предложил одной из воспитанниц объяснить эту теорему. Та отозвалась незнанием. Преподаватель доложил принцу, что теорема эта не входить в курс женских учебных заведений и потому он не объяснял ее ученицам. Принц остался этим очень недоволен, и когда уезжал из института, то сказал начальнице: «а вы все-таки скажите этому «маленькому» математику, чтобы он прошел с ученицами пифагорову теорему». Преподаватель, к которому это относилось, был маленького роста, но в математике познания имел очень большие, и в шутку после этого был прозван «маленьким математиком».