«Где друзья минувших лет,{nl}Где гусары коренные,{nl}Председатели бесед,{nl}Собутыльники седые?»{nl} Денис Давыдов{nl}{nl}История связана с литературой тысячью незримых нитей, выявление которых занятие столь же сложное, сколь и увлекательное. Отзвуки действительных событий, запечатленные на страницах художественных произведений, сами становились примерами для подражания. По их образцу современники, а часто, и их потомки, строили свою жизнь и бытовое поведение. Так уж получилось в русской истории, что из всей армейской палитры образ бесшабашных пьяниц и отъявленных «донжуанов» прочно закрепился именно за гусарами. В XVIII столетии они набирались исключительно из людей свободного состояния, иностранцев и проходимцев всех мастей. Как и полагается наёмникам, жили гусары весело, пили и шалили много зато и воевали лихо! Несколько талантливых поэтов, вроде Дениса Давыдова, Александра Грибоедова или Михаила Лермонтова, очутившихся в гусарских рядах, своим творчеством много способствовали созданию этого яркого образа. За ними подтянули другие, часто, сугубо штатские, как «наше всё» Александр Сергеевич Пушкин. Кстати, отец легендарного ротмистра Бурцова, «величайшего гуляки и самого отчаянного забулдыги из всех гусарских поручиков», прославленного в стихах Дениса Давыдова, как «гусар гусаров», «ёра, забияка» и «собутыльник дорогой», и введённого в Пушкиным в «Выстрел» (именно его «перепил» Сильвио), владел в Аткарском уезде деревней Князевкой. Сам Александр Петрович Бурцов с конца 1807 по 1809 год из за травмы, «приключившейся от конского ушиба», служил в рядах Саратовского гарнизонного батальона, тогда, впрочем, находившегося далеко от родной губернии. Одним словом, в легендарном родословии русской гусарской традиции есть и саратовский след.{nl}Где бы и как долго не стояли гусары, всюду они упражнялись в шалостях, часто, совсем не безобидных: одним словом гусарствовали. Их праздники «всегда заключали в себе что нибудь забавное, остроумное, оригинальное», вспоминал современник. Время от времени переводить гусар на другие квартиры было совершенно необходимо, иначе обыватели, в союзе с оскорблёнными дворянами и разорёнными купцами, могли потерять терпение и начать борьбу с «оккупантами». Наследить им удавалось так капитально, что и годы спустя дела о гусарских проказах пухли от новых бумаг, кредиторы взимали долги, а обманутые отцы и мужья искали удовлетворения поруганной чести. Прошлые грехи, подобно хвосту кометы, неслись за гусарами длинным шлейфом, часто настигая их далеко от места происшествия. Восторженная молодёжь поспешила принять литературное творчество и откровенную браваду за чистую монету и, сломя голову, часто, буквально, сломя, кинулась в гусары. Свято «храня традицию», они упорно, десятилетиями, всем своим поведением, сами того не понимая, воспроизводили стереотипы, почерпнутые со страниц литературных произведений. И традиция мнимая стала традицией действительной. Да такой, что в конце XIX столетия даже последний наследник престола, которому довелось царствовать, Николай Александрович, во время обязательных кутежей вместе с офицерами лейб гусарами, самозабвенно в нагом виде выл по волчьи, требуя угощения и, добившись его, лакал шампанское из лохани. Даже те из гусар, которые на службе никогда не отличались особой лихостью, подпадали под очарование легенды и, невольно приосанившись, горделиво, совсем «по Давыдову», описывали в мемуарах свою бурную молодость. А как иначе образ обязывал! Да и автор этих строк невольно ловил себя на мысли, что и он, порой, невольно попадал под гипнотизирующие чары гусарского мифа. Так ли это, решать читателям и специалистам. В основу этого очерка положены невыдуманные факты и свидетельства современников о пятилетней стоянке в Саратовской губернии в начале XIX столетия 2 й гусарской дивизии.{nl}Не только боялись военных провинциальные обыватели. Были в их соседстве и немалые преимущества. Торговцы потирали руки, надеясь сбыть новым постояльцам залежалый товар или получить выгодный казённый подряд по снабжению войск. Помещики и чиновники спешно готовили своих отпрысков к определению в полки, заручаясь от дворянских собраний справками, что смогут содержать в службе своих сыновей, как подобает то истинному дворянину, с дорогим мундиром и справным конём. Смотришь, и через несколько месяцев безусый юнкер, не покинув родных мест, получит заветный офицерский патент. Потом кто то из них покинет службу, чтобы тихо прожить свой длинный век в уютной усадьбе отставным корнетом или ротмистром. А у иного, глядишь, заладится военная карьера и годы спустя тернистая стезя выведет его через «марсовы поля» к полковничьим или генеральским эполетам.{nl}Коли уж случилось военным прибыть на новые квартиры, местные помещики и купцы спешили извлечь из возникшего положения наибольшую выгоду. Жизнь в городах оживала. Даже в захолустных уездных «столицах» балы и званные вечера шли нескончаемой чередой. Главными гостями на них были, конечно, офицеры. Обеспокоенные отцы и взволнованные матушки наперебой зазывали в свои дома и усадьбы завидных женихов. Кто то надеялся поразить богатого холостяка красотой девушки, обеспечив своему ребёнку выгодную партию. Другие полагались на большое приданное, стремясь во что бы то ни стало сбыть замуж «засидевшуюся» дочку или племянницу. Воспрявшие вдовы спешно подновляли свои увядшие прелести, надеясь обрести в лице какого нибудь лихого кавалериста нового супруга. Даже степенные и строгие купцы не прочь были найти своим подрастающим теремным затворницам пусть «непутёвого», но родовитого «дворянчика», чтобы, прикрывшись его именем, спокойно владеть крепостными, ибо сколь ни богат был купец, крестьян он иметь не мог. Да и сделать свою дочку, какую нибудь Фёклу Синебрюхову, «дворянкой столбовою» было купцу ох как приятно. Сколько распадалось семей, сколько рушилось уже сговоренных брачных союзов, сколько мечтательных юных особ тайно встречались и переписывались с восторженными воздыхателями и в одну роковую ночь столь же тайно увозились из спящих усадеб в русские просторы. В какой нибудь маленькой церквёнке задобренный несколькими ассигнациями и взбодрённый горячительным деревенский батюшка спешно венчал новоявленных супругов, пока из тьмы ночной не доносились звуки погони и не врывались в храм божий разъярённые родственники невесты с толпой вооружённых дворовых. Но у Саратова осенью 1821 года, когда здесь узнали о приходе гусар, всё это было ещё впереди …{nl}Вместе с гусарами сюда следовали конно артиллерийская и фурштатская бригады, а в соседней Пензе обосновался штаб 5 й пехотной дивизии. 9 й егерский и Ладожский пехотный полки пришлось направить поближе к гусарам в саратовские Балашов и Сердобск. В первых числах ноября гусарские эскадроны встали на свои квартиры. Павлоградский, Елизаветградский и Изюмский полки остановились на постой, соответственно, в Аткарском, Вольском и Петровском уездах. Иркутский гусарский полк вступил в Саратов и близлежащие селения. В губернской столице разместились штабы дивизии, обеих её бригад, дивизионный лазарет и различные заведения. Впервые со времён пугачёвщины гусары, весьма бесцеремонно, пренебрегли высочайше гарантированной иностранным поселенцам свободой от военного постоя, заняв квартиры в шести колониях Саратовского и Аткарского уездов. Вопреки раздававшимся требованиям о соблюдении закона, до последних месяцев своего пребывания в губернии постояльцы отнюдь не спешили облегчить своим уходом участь оказавшихся столь негостеприимными немцев.{nl}На долю жителей Пензы в 1821 году досталась заурядная пехота, но и ей они «любовались». Нечего говорить, что эмоции саратовцев, лицезревших своих дорогих во всех отношениях гостей, оказались ещё более впечатляющими. «Что были за красивые и богатые офицеры!», вспоминал Константин Попов. «Мундиры на них блистали все золотым шитьём, лошади самые лучшие. И рядовые солдаты были как на подбор, один другого лучше: лошади красивые, статные». В красоте мундиров у гусар, действительно, соперников не было. Изюмские гусары имели красные доломаны, тёмно синие ментик, чакчиры, кивера, ташки и кушаки. У офицеров мундиры были украшены золотым, а у солдат белым шитьём. Мундир «искони прославившегося Павлоградского гусарского полка» был, по отзыву одного из его офицеров, «весьма наряден». Тёмно зелёный доломан с голубыми воротниками и обшлагами, тёмно зелёные же чакчиры и красный кушак дополняли кивер и ташка ярко бирюзового цвета. Всё это было расшито шнурами: золотыми у офицеров и красными у нижних чинов. Откровенно не повезло елизаветградцам. Будто в насмешку, им достался невзрачный «серо сермяжный» колор формы, подобный тому, который имели в ту пору инвалидные роты и батальоны внутренней стражи. Негативное впечатление от такой «непарадной» формы несколько сглаживали красный кушак, тёмно зелёные чакчиры, золотая и жёлтая вышивка. Но, пожалуй, самые яркие мундиры, не только в дивизии, но и вообще среди гусарских частей и едва ли не всей армии (гвардия вне конкуренции), носили в те годы военнослужащие Иркутского полка. Недаром именно ему доверили честь расположиться в столице губернии. Форма иркутцев состояла из ментиков и доломанов благородного чёрного цвета, с малиновыми воротником и обшлагами. Малиновыми были у гусар кивера и ташки, которые прекрасно сочетались с жёлтыми кушаками. Как и у Елизаветградского полка, мундиры офицеров имели золотое, а солдат жёлтое шитьё. Гусары всех полков носили поверх чакчир «венгерские сапожки». Конечно, не забыты были и лошади. Кони каждого полка отличались цветом вальтрапов накидок под седло. Красные у Изюмского, тёмно зелёные у Павлоградского и Елизаветградского, чёрные у Иркутского полка. Да и сами лошади во всех полках подбирались строго по мастям для каждого из шести строевых эскадронов, разделённых по трём дивизионам, и одного запасного, так называемого, «вакантного» эскадрона. Первый эскадрон каждого полка носил название лейб эскадрона. Он имел гнедых, то есть тёмно рыжих коней. Второй эскадрон рыжих и бурых. Третий и четвёртый серых и белых. Пятый эскадрон гарцевал на караковых, то есть тёмно гнедых, а шестой на вороных конях. Приданные полкам взводы трубачей неизменно восседали на лошадях серой масти.{nl}Командовал прибывшим в Саратов соединением 40 летний генерал майор Иван Сергеевич Леонтьев «человек очень любимый и уважаемый всеми военными». Столбовой дворянин в родстве с царствующей фамилией (Леонтьевой была бабушка Петра Великого), бывший камер паж, помнивший императора Павла, он в 1799 году был выпущен из Пажеского корпуса в лейб гвардии Преображенский полк и лишь позднее пересел на коня. В 1805 году Леонтьев получил рану при Аустерлице. В 1812 году на поле Бородинской битвы командовал дивизионом лейб гвардии Конного полка, а после ранения командира, возглавил его. За проявленное отличие он удостоился ордена Георгия 4 й степени. Иван Сергеевич относился к плеяде блестящих русских офицеров, баловней судьбы и «рыцарей чести». В гусарском мундире и на посту командира одного из лучших кавалерийских соединений русской армии он выглядел совершенно органично. Молодость его прошла бурно. Красавец, светский лев по повадкам и внешности, поклонник и любимчик слабого пола, балагур и проказник. Женился Леонтьев на дочери графа Зубова, внучке великого Суворова. Скромная и прекрасно воспитанная Любовь Николаевна, совсем «по суворовски» чистившая в детстве снег во дворе деревенской усадьбы, оказалась прекрасной супругой. Отличные отношения сложились у Леонтьева и с подчинёнными. Уже в Саратове Иван Сергеевич заказал местному живописцу Васильеву групповой портрет четырёх полковых командиров 2 й гусарской дивизии, позже украшавший интерьер его ростовского имения.{nl}Над первой бригадой дивизии в составе Изюмского и Павлоградского полков начальствовал 37 летний генерал майор Христофор Фёдорович Солдейн. Голландец по происхождению, он в 1803 году вступил в русскую службу из капитанов Батавской армии подпоручиком по приглашению цесаревича Константина Павловича. В 1807 году он принял присягу на вечное подданство России и сдержал обещание. В составе лейб гвардии Конного полка Солдейн в 1805 году участвовал в битве при Аустерлице, в Отечественной войне 1812 года и заграничном походе. «Хороший музыкант, с изящными манерами и до конца жизни плохо говоривший по русски», он совершенно дисгармонировал с весёлой толпою подчинённых ему гусарских офицеров и юнкеров. Своим гостям «добрейший» Христофор Фёдорович «в полном смысле джентельмен», играл на фортепиано, но на этих вечерах они скучали «как бы в наказание». Домашнее хозяйство он полностью доверил слугам, которые с господином отнюдь не церемонились. Легендарной стала поразительная рассеянность Солдейна. Как то, прогуливаясь по Саратову, он надумал приобрести перчатки, но, уже выбрав их, обнаружил, что при нём не оказалось денег. Сконфуженный генерал отправился за ними домой, оставив в лавке своего адъютанта. Выйдя на улицу, Солдейн тут же «забыл о своём намерении, и адъютант долго весьма просидел в магазине в виде залога».{nl}Вторую бригаду до весны 1823 года возглавлял известный в те годы военный теоретик и эрудит, баловавшийся литературой генерал майор Николай Алексеевич Столыпин. Как и абсолютное большинство офицеров того времени, он участвовал в наполеоновских войнах и имел многочисленные боевые награды. На новой стоянке Столыпин был человеком не чужим. Брат генерала Афанасий богатый помещик с независимым характером и крутым нравом, не без самодурства, как раз в год прибытия в губернию гусар занял должность саратовского уездного предводителя дворянства. Одним из бригадных командиров дивизии должен был стать другой наследник саратовских имений генерал майор князь Сергей Григорьевич Волконский. В 1818 году его уже назначили на этот пост, но мнения гордого офицера по этому поводу не спросили. Он оскорбился и, получив бессрочный отпуск, собрался ехать заграницу. Однако одумался и почти до самого ухода дивизии в Саратовскую губернию состоял при её командире. Член «Союза благоденствия» и один из деятельных участников Южного общества декабристов, с генералом Леонтьевым он поддерживал приятельские отношения. В 1816 году польский шляхтич Варфоломей Гижицкий вызвал 28 летнего Сергея Волконского на дуэль и пригласил Ивана Сергеевича быть его секундантом. Дружба с князем заставила Леонтьева отклонить от себя этот несомненный жест доверия, но Волконский уговорил друга согласиться. Поединок закончился бескровно и, благодаря секундантам, соперники помирились.{nl}Три десятилетия губерния не видела в своих пределах военных постояльцев. И, вдруг, такая честь! Не простые полки прибыли сюда на квартиры элитные! Кроме почти не успевших повоевать иркутцев, остальные полки дивизии имели знаки отличия за войны 1812 1814 годов. Елизаветградский полк получил ещё и георгиевские трубы, а изюмцы георгиевский штандарт. Но и молодые иркутцы могли похвастаться славной историей. В грозном 1812 году к остаткам поредевшего в битвах Иркутского драгунского полка присоединили волонтёров, набиравшихся на службу богатым отставным ротмистром графом Петром Салтыковым. Новоявленные гусары показали себя молодцами в заграничном походе и среди своих знатных собратьев уже не выглядели пасынками. Об особом происхождении иркутцев ещё некоторое время напоминали ополченские кресты на киверах. Когда в конце 1821 года полк пришёл «в глушь, в Саратов», знаменитый автор этого бессмертного афоризма уже писал эпохальную комедию, ставшую известной под названием «Горе от ума». Иркутские гусары свято хранили память о том, что именно среди них Александр Сергеевич Грибоедов в недалёком 1812 году начал своё служение Отечеству. Здесь он нашёл прототипы своих героев, от гусарского ротмистра Саблина из «Студента» до Скалозуба и Репетилова. Два года в рядах полка провёл бывший партизан отрядов Фигнера и Сеславина, участник Бородина и штурма Парижа майор Сергей Васильевич Колычев едва ли не самая таинственная и романтическая фигура среди саратовских помещиков XIX столетия, послужившая прототипом Рахманова из рассказа Ильи Салова «Святая могила». Но самым известным однополчанином Грибоедова был замечательный композитор Александр Алябьев автор знаменитой песни «Соловей». Когда Иркутский полк пришёл в Саратовскую губернию он уже покинул часть, а в 1823 году вышел в отставку. Спустя четыре года за причастность к гибели дворянина, умершего после полученных в доме композитора побоев, Алябьев был лишён чинов и дворянства и выслан в Тобольск.{nl}В марте 1826 года из гвардии в Иркутский полк перевелся зять саратовского губернатора, «женатый на прекрасной собою Ольге Алексеевне Панчулидзевой», Егор Иванович Пашков. Не имевший боевого опыта гвардейский ротмистр, которому шёл к тому времени 31 й год, при переходе в армию стал подполковником. Четыре месяца спустя его передвинули в Павлоградский полк, а годом позже он его возглавил. Некоторое время спустя богач Пашков, состоявший в бытность его в Саратове в местной масонской ложе, вошёл в круг знакомых Пушкина.{nl}К моменту прибытия в губернию над Иркутским полком начальствовал полковник Михаил Павлович Ланской. В Саратове он имел квартиру неподалёку от ещё строившегося в эти годы Александро Невского собора. Братья Михаил и Алексей Ланские участвовали в походах 1806 и 1807 годов и одними из первых получили «солдатские» георгиевские кресты. В Отечественную войну 1812 года они состояли адъютантами генерал аншефа графа Леонтия Беннигсена и князя Дмитрия Голицына, были награждены за отличие орденами Владимира 4 й степени, а Михаил ещё и золотой шпагой «за храбрость». Всю кампанию горячо любившая их мать в небольшом отдалении неотступно следовала за ними. Во время пребывания в нашем крае братья состояли членами местной масонской ложи.{nl}«Марш, вперёд! Ура … Россия!{nl}Лишь амбиция была б!{nl}Брали форты не такие{nl}Бутеноп и Глазенап!».{nl}Представитель воспетой Козьмой Прутковым в стихах и афоризмах прибалтийской дворянской фамилии Роман Григорьевич Глазенап возглавлял славную семью Елизаветградского полка героев Очакова и Бородина. Солдатом этого полка был легендарный партизан Отечественной войны Самусь. Кроме Романа Глазенапа в истории России известны его только что умерший отец и брат оба генералы и кавалеристы! В качестве уланского офицера гордый потомок средневековых рыцарей принял участие в важнейших битвах Отечественной войны и заграничных походов. Золотая сабля за храбрость и орден Владимира 4 й степени с бантом пополнили его боевые награды после Полоцка, орден Анны 2 й степени он получил за сражение у города Борисова. Незадолго до прихода Елизаветградского полка в Саратовскую губернию в его ряды вступил восторженный молодой человек из семьи эстляндских баронов, плохо говоривший по русски, но уже начинавший писать на этом языке недурные стихи. Впоследствии Егор Фёдорович Розен станет известным поэтом и секретарём наследника престола цесаревича Александра Николаевича.{nl}«Есть на Руси полки лихие{nl}Недаром слава их громка,{nl}Но верно нет во всей России{nl}Славней Изюмского полка»{nl}Так, ничуть не преувеличивая, писал о родной части Николай Гербель изюмский гусар, известный поэт и переводчик. Старейший полк русской кавалерии, отсчитывавший свою историю с 1651 года, принимал участие почти во всех войнах России. С ним связаны имена Беннигсена, Барклая де Толли и Дорохова. Когда в 1812 году после сражения при Красном гусары дружно поздравили объезжавшего строй генерала Михаила Милорадовича с днём рождения, тот произнёс: «Чем же я могу вас отблагодарить, храбрые Изюмцы? К имени вашему ничего, кроме новой славы, не идёт». И генерал позволил гусарам принять от него в дар видимую вдалеке … неприятельскую колонну. Противник тут же исчез в пыли копыт гусарских коней. Своеобразным подтверждением заслуг полка стало последовавшее позднее переименование полка в честь порфирородного шефа эрц герцога Фердинанда. Честь для изюмцев, впрочем, более чем сомнительная … С 1 января 1822 года часть возглавил старый «елизаветградец» Александр Иванович Купфер. Участник Пултуского сражения и битвы при Прейсиш Эйлау, в 1812 году он получил две раны у стен Смоленска и с тех пор не владел правой рукой. Это не помешало ему в начале следующего года истребить и пленить в лихой атаке целый отряд французов, заслужив за свой подвиг орден Владимира 4 й степени с бантом. В Лейпцигской «битве народов» офицера снова ранили, а затем он был произведён в следующий чин. За отличие при Лаоне его удостоили ордена Анны 2 й степени и прусского «За заслуги». В одном полку с ним служил и его младший брат майор Эдуард Купфер. Среди офицеров изюмцев особое внимание привлекает подполковник Павел Исаакович Ганнибал двоюродный дядя Александра Сергеевича Пушкина. В молодости моряк, а в Отечественную войну и заграничном походе лихой лубенский гусар, этот бесшабашный приятель молодости поэта слыл неисправимым «буяном» и «кутилой», но, одновременно, отличным товарищем и хлебосольным хозяином. Как то на одном из балов юный племянник едва не вызвал его на дуэль, негодуя на проявленный им интерес к девушке, в которую восторженный поэт уже «по уши влюбился». Ганнибал немедленно откликнулся стихотворным экспромтом:{nl}«Хоть ты, Саша, среди бала{nl}Вызвал Павла Ганнибала,{nl}Но, ей богу, Ганнибал{nl}Ссорой не подгадил бал!»{nl}И дядя тут же заключил растроганного племянника в свои объятия, чем конфликт был исчерпан. Павел Исаакович долго испытывал терпение властей своими проделками, пока летом 1826 года в Москве некий подполковник Квятковский не спровоцировал его неосторожно заявить, что декабристы были «слишком строго наказаны». «Дерзкие поступки подполковника Ганнибала и совершенная его необузданность», как их оценил шеф жандармов Александр Бенкендорф, стали поводом для отправки офицера в длительную ссылку. Для Саратова личность Павла Ганнибала может быть любопытна в связи с творческой историей великого произведения русской литературы комедии Николая Гоголя «Ревизор», чьё действие разворачивается в начале века где то на пути в наш город. Тёзка писателя историк Костомаров, живший в губернии под надзором в 40 х годах, полагал, что в комедии описан Петровск – штаб квартира Изюмского полка. Известно, что сюжет «Ревизора» Гоголю подарил Пушкин, но, кто знает, не был ли этот анекдот рассказан самому Александру Сергеевичу его бесшабашным дядей изюмским гусаром Павлом Ганнибалом? … {nl}Последний по списку, но не славе и репутации, Павлоградский гусарский полк «первый георгиевский кавалер русской конницы», имел в своей долгой истории немало героических эпизодов, а в своих рядах замечательных личностей. Чего стоит один только майор Пётр Павлович Каверин, которому к тому времени как раз исполнилось 27 лет. Член литературного общества «Зелёная лампа» и декабристского «Союза Благоденствия», в существовавшей в Саратове масонской ложе он сразу стал «одной из ключевых фигур», к которой обращались за покровительством местные дворяне. Каверин, по словам Петра Вяземского, «известен был проказами своими и скифской жаждою … благородством характера, и любезным обхождением, … любим и уважаем сослуживцами».{nl}«В нём пунша и войны кипит всегдашний жар,{nl}На Марсовых полях он грозный был воитель,{nl}Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,{nl}И всюду он гусар».{nl}Так о своём приятеле Каверине писал Александр Пушкин, причём, две средних строки в первом варианте заканчивались другой рифмой, а, главное не вполне прилично. Именно Каверина великий поэт сделал товарищем своего Онегина. Подобно ему, Пётр Павлович много странствовал по свету. В 1823 году Каверин предпринял путешествие вниз по Волге, а с дороги писал другу Виктору Теплякову: «Хочется очень в Саратов, к своим». Писал, вероятно, и Пушкину, и вот в том же 1823 году поэт, работавший над образом Онегина, отправляет своего героя в путешествие … по Волге. Из Нижнего Новгорода он, подобно Каверину, «едет в Астрахань». Одну из глав романа Пушкин посвящает опять же Каверину, а главу с волжским путешествием Онегина читает на вечере в семействе … Солдейн. Вот уж действительно: «бывают странные сближенья» …{nl}А кто же этот Виктор Тепляков? Тоже поэт, тоже гусар, тоже масон, которого романтические грёзы привели в ряды павлоградцев. В Саратове он вступает в самый плодотворный период своего творчества, много пишет, посвящает стихотворение и «сослуживцу» Каверину. Есть в павлогорадской истории полка ещё один «литературный след». Когда в 1819 году гвардеец Пётр Каверин перешёл в полк, он почти застал в его рядах Николая Ильича Толстого, видного и пленительного мужчину, прототипа ряда героев его великого сына Льва Николаевича Толстого. Угадывается он и в отце Николиньки из «Детства» и «Отрочества», и, конечно, в лихом павлоградце Николае Ростове из «Войны и Мира». Толстой поступил в полк в 1812 году, а в следующем отличился в битве при Лейпциге. Как и положено гусару, он прокутил всё состояние и, чтобы выбраться из долгов, подобно Николаю Ростову, женился на богатой, но некрасивой девушке. Шальным народом слыли павлоградцы в армии! Достойным этой сомнительной славы оказался и их командир 32 летний полковник барон Фридрих Карл Николай, или, попросту Фёдор Петрович Оффенберг. Происходил он из курляндской ветви древней европейской фамилии, большинству представителей которой военная служба была, как говорится, «на роду написана». Прекрасный наездник и знаток лошадей, сбывавший сослуживцам выращенных и обученных строевых коней, Оффенберг в 1812 и 1813 годах получил за храбрость орден Анны 4 й степени и Золотую шпагу. В ряды павлоградцев он перешёл из блестящего лейб гвардии Гусарского полка двумя годами прежде. В послужном списке офицера значились многочисленные победы на полях сражений, а в его «донжуанском списке», каковой был у всякого «настоящего гусара», не меньшее число побед на любовном фронте. Одна из последних жертв Оффенберга дворянская девица Вера Лопатина, приехала в Аткарск, штаб квартиру командуемого им полка, в середине декабря, в канун нового 1822 года. Молодая особа приятной наружности остановилась на постоялом дворе и поспешила известить о своём прибытии находившегося, по счастью, в городе Фёдора Петровича. Узнав о её приезде, Оффенберг немедленно явился к ней, выказав при встрече «неизреченную радость и удовольствие». Чему же так радовался холодный прибалтиец? История эта началась годом раньше на прежней квартире Павлоградского полка в окрестностях уездного городка Елатома Тамбовской губернии. В двух верстах от него находилось село Опечкино, в котором в доме матери прапорщичьей вдовы Анны Павловны жила юная Вера Лопатина. Жила, и, подобно тысячам таких же «уездных барышень», ждала своего счастья. «Пора пришла, она влюбилась». «В короткое время» посещавший дом Лопатиных блестящий полковник Фёдор Оффенберг покорил наивную девушку и «открылся» ей «в любви своей». Недолго сопротивлялась Вера неведомому чувству, посетившему её при первой встрече с офицером. Сначала пыталась казаться равнодушною, смотреть на горячие признания, как на шутку, но девичье сердце не камень. Видя воздыхателя «почти приходящего в отчаяние», Вера скоро уже «не таила питаемой к нему страсти». «Поклявшись во взаимной друг к другу любви», они стали часто встречаться и завели тайную переписку. «Находя с того времени в бароне Оффенберге всё более пленительности», Вера поверила его признаниям «в вечной и неразрывной любви». Убедив девушку, что только ожидание разрешения на брак от высшего начальства удерживает его от формального предложения руки и сердца, Оффенберг, в отсутствие уехавшей в симбирскую деревню матери, осуществил «переход от нежной любви к порочной страсти». Последствия этого «перехода» не замедлились проявиться в самом скором времени девушка готовилась стать матерью. Трепетно опекаемая Оффенбергом, привозившим к занемогшей подруге полкового лекаря, Вера совершенно потеряла голову и, безгранично веря любимому, уже не торопила их бракосочетание. А между тем полку назначили новые квартиры в городе Боброве. Она вызвалась ехать вслед за суженым он убедил, что в её положении такой путь опасен. Девушке «несказанно приятно было повиноваться воле Оффенберга» и она не настаивала. Любимый уехал, а Вера произвела на свет мальчика, названного при крещении в честь отца Фёдором. Казалось, ничего уже не удержит её от встречи с возлюбленным, но Оффенберг снова сослался на скорый уход полка. Вызвать мать его ребёнка к себе он обещал сразу по прибытии на новую квартиру куда предстоял путь он, якобы, сведений не имел. Вера ждала до декабря 1821 года. Узнав, что полк находиться в Аткарске, она, оставив младенца попечениям матери и кормилиц, с несколькими дворовыми отправилась к своему милому. Как состоялась их встреча, мы уже знаем. Выгнав с квартиры поручика Игната Маслова, Оффенберг поселил в занимаемый им дом свою пассию и, сославшись на неотложные дела, скрылся в Саратов, благо тот был неподалёку. Только ли долг службы вынудил полковника в критический момент жизни стремглав броситься прочь из города? Не хотел ли он известить своих начальников о происшествии до того, как оно станет им известно в менее выгодном для Оффенберга свете, заодно заручившись их покровительством?{nl}Для «отца командира» Ивана Сергеевича Леонтьева такие коллизии были не в диковинку. Он и сам недавно только вышел из того беззаботного возраста, когда всякий уважающий себя кавалерист непременно упражняется в уроках любовной науки. Одна из ранних «ошибок молодости» генерала прелестная девочка вместе с матерью англичанкой мирно жила в эти годы в ростовском имении его сестры. Морально поддержать младшего товарища непременный долг попечительного шефа. Как бы то ни было, но в Аткарск Оффенберг вернулся в совсем ином настроении, заявив соблазнённой девушке, что «по встретившимся обстоятельствам прежнее намерение он должен переменить, и что во всю жизнь ни на ком уже жениться не может». Бывшей любовнице он посоветовал возвращаться назад, потребовав вернуть все его письма (важная улика!) и пообещав прислать на воспитание «плода» пять тысяч рублей стоимость двух хорошо выезженных лошадей. Мольбы и рыдания той, которой он недавно давал обет вечной любви, «немало не тронули жестокого сердца, и он, забыв прежние клятвы и честь свою, с лютым видом, подтвердил … приказ свой о непременном и самоспешнейшем выезде оттуда», угрожая, в противном случае, выгнать её силою. Оскорблённая и униженная Вера Лопатина в отчаянии обратилась за защитой к здешнему городничему Васильеву и, вызвав мать и сына, решила дожидаться их в Аткарске. Дело дошло до столицы, но широкой огласки не получило. Больших неприятностей Оффенберг сумел избежать, и его дальнейшая карьера развивалась вполне благополучно. Последняя клятва полковника, что он никогда не женится, оказалась такой же пустышкой, как и прежние заверения в любви до гроба. Очень скоро Оффенберг вступил в брак с девушкой своего круга Екатерине Бибиковой и завёл потомство. Уже с весны 1828 года он командовал лейб гвардии Конным полком, а позднее кавалерийским и пехотным корпусами и, дослужившись до полного генеральского чина, заседал в департаменте военного министерства. Умер Оффенберг в 1856 году уже в преклонном возрасте. Всё это время в далёкой провинциальной глуши Симбирской губернии жил его сын Фёдор Фёдорович Лопатин. «Свет не прощает девушке, у которой есть любовник, а может быть, и ребёнок, и эта девушка навсегда пропадшая», писал в эти годы Пётр Вяземский. «Что за прелесть эти уездные барышни! искренне восторгался тогда же Александр Пушкин Воспитанные на свежем воздухе в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек». Язык и стиль прочитанных романов совершенно отчётливо проступает в тексте прошения Лопатиной аткарскому городничему. Благодаря ему, романтическая, или, вернее сказать, романическая девушка, сама того не ведая, сотворила своего рода литературный шедевр, вполне подходящий для … нового романа.{nl}Не только Оффенберг отметился в Саратове любовным скандалом. За тайный брак с молодой красавицей польской графиней Белинской в Елизаветградский полк из лейб гвардии Гусарского полка был сослан 21 летний поручик Павел Бобринский. Его знаменитый отец граф Алексей Бобринский был внебрачным сыном супруги наследника русского престола будущей императрицы Екатерины II и возведшего её на трон Григория Орлова. Крёстным отцом Павла стал сам государь Александр I, доводившийся ему двоюродным братом. В Саратове Бобринский жил на широкую ногу, мгновенно затмив роскошью и хлебосольством местных помещиков. Запомнивший его современник даже затруднился определить, служил ли он в гусарах или жил здесь по своей прихоти, так как «во время парадов и разводов его никогда не видно было между офицерами, и встречался он в частных домах и не в военном мундире». Зато в местном обществе Бобринский был очень заметен. Спустя десятилетия в губернии помнили о его проделках. Вот что рассказывал краеведу Александру Хованскому один местный старожил. Среди саратовских поклонников блистательного графа находился и местный помещик Пётр Иванович Быков, в огромном доме которого он снимал квартиру. Бобринский приехал в Саратов с молодой супругой и множеством слуг, перевёз в город несколько экипажей, гору мебели и столичную «обстановку». «Пошли у него пиры да обеды, на которые собиралась вся местная молодёжь». Граф щедро угощал своих сослуживцев, нередко выручая их деньгами. Постоянным гостем обедов был и Пётр Иванович, которого сиятельный отпрыск ласково звал просто Петрушей. Несмотря на своё богатство, Быков отличался невероятной скупостью и не пропускал дармовое угощение. За рубль вознаграждения, облачившись в кучерский наряд, Петруша катал по городу своего дорогого квартиранта. Когда, по вызову матери, тот уезжал в столицу испрашивать себе прощение, Быков сумел уговорить Бобринского подарить ему прекрасного рысака по кличке «Весельчак». Граф, зная слабость своего добровольного кучера к деньгам, взял с него слово, что он не продаст лошадь, под угрозой публичного наказания сотней палок на крыльце его дома. О подарке прослышал ещё один местный помещик. Он предложил за «Весельчака» полторы тысячи рублей и Петруша, полагая, что Бобринский уже не приедет не устоял. К ужасу и отчаянию Быкова, вскоре пришло известие о грядущем возвращении графа. Пётр Иванович бросился к покупателю, но, на беду, того не оказалось дома. Тогда Быков задумал прямо таки гусарскую авантюру, подговорив своего крепостного выкрасть коня. Дело, конечно, получило огласку. Бобринский сжалился и не стал наказывать своего шута, а вот новый хозяин «Весельчака» не хотел расстаться с конём менее чем за две тысячи. Смириться с необходимостью выложить разницу в пятьсот рублей было для Быкова воистину выше его сил! Дабы замять скандал, внести их пришлось уездному предводителю Афанасию Столыпину, а незадачливый коммерсант навсегда получил в губернии прозвище «Петрушки конокрада». Когда спустя некоторое время Павел Бобринский теперь уже навсегда уезжал из Саратова, он устроил здесь роскошный прощальный обед. По свидетельству старожила, присутствовавшие на нём офицеры «чуть не со слезами провожали хлебосольных хозяев». Было бы странно, если бы с пребыванием в губернии гусара Бобринского не оказалось связано любовных скандалов. Вот, пожалуй, самый громкий из них. В блестящего гвардейца влюбилась недавно вышедшая за отставного черноморского моряка Ивана Степановича Долгово Сабурова молодая красавица Настасья Попова. Бросив мужа и продав своё имение, она уехала с Бобринским за границу. Но неправедная связь редко приносит счастье. Молодой граф умер во Флоренции на православное Рождество 1830 года. Несколькими месяцами раньше в далёком Саратове от холеры умер и несчастный супруг беглянки.{nl}«Стоянка была прекрасная: хлебосольные и многочисленные помещики для офицеров, большие и богатые деревни для солдат, изобилие фуража высокого качества», писал о времени квартирования в Саратовской губернии историк Иркутского полка. Столь идиллическая картина пятилетнего постоя на Волге легко объясняется тем, что военным менее всего приходилось заботиться о собственном благополучии. Об этом доводилось ломать голову местным властям и простым обывателям. А потому для квартирантов стоянка, в самом деле, оказалась великолепной, чему много способствовали усилия местных жителей, в первые три года постоя голодавших от неурожаев. Ещё когда гусары собирались в далёкий путь в губернии спешно подновляли дороги, мосты и гати, заготавливали фураж и провиант, возводили и переоборудовали здания. В Саратове прибывавшим кавалеристам, хотя и с трудом, удалось подыскать подходящие квартиры, но в вот в размещении лошадей трёх эскадронов иркутцев «встретилась совершенная невозможность». Пока на нынешней Театральной площади не устроили конюшни, гусарские кони долго стояли по дворам обывателей. От лошадей вообще были одни проблемы! Мало того, что им нужны помещения, сами помещения ещё необходимо регулярно чистить, подвозить животным воду и фураж и всё это делал город! В недавнее время, по выражению одного автора, «думали, что шпоры делают всякого кавалеристом, а седло даёт лошади добрую езду». Правильно ездить не умели, да и не стремились. Но в эти годы «тонкости манежной езды составляли идеал обучения». По требованию военных на берегу Волги рядом с новопостроенными конюшнями напротив Александровской больницы, что ныне 2 я городская, горожане соорудили «гусарский манеж». Небольшую пустошь на этом месте саратовцы ещё много лет называли «гусарской площадью».{nl}Саратовская дума уже в декабре 1821 года жаловалась губернатору, что город «и без того отягощён постоем», и вот новая напасть! Панчулидзев помог, отнеся часть расходов на счёт земской суммы, то есть, всей губернии (что в столице, к слову сказать, отнюдь не одобрили), но простым обывателям гусары всё равно были не нужны. А тут ещё и проявились старые как мир проделки военных с солдатским провиантам. Издавна повелось, что положенная для нижних чинов провизия попадала к солдатам далеко не в полном объёме. Что не присваивал себе полковой начальник, расхищали офицеры рангом пониже. В Павлоградском полку гусары так и пели: «Командиры, генералы, ныне те же обдиралы». Сами же «обдиралы» будто руководствовались афоризмом Козьмы Пруткова: «Хотя моя команда и слабосильна, зато в кармане моём обильно». В таких условиях кормить «служивых» приходилось хозяевам, у которых они жили. Ничуть не умерили свои аппетиты воры в погонах и на саратовской земле. Не прошло и полугода после прихода гусар на новые квартиры, а уже весной 1822 года солдаты голодали. В марте Ланской рапортовал о недоедании нижних чинов его полка генералу Леонтьеву. Тот обратился к губернатору, и Панчулидзев немедленно отреагировал. В думу полетело «предложение» изъяснить горожанам, «чтобы они из соревнования старались по возможности улучшить содержание своих защитников, … следующий же им от казны провиант доставлять хозяевам домов, военный постой имеющим, в определённом количестве, без малейшей доимки». Внушение не подействовало. В июне Иван Сергеевич лично инспектировал квартиры Иркутского полка и снова услышал жалобы солдат, что «хозяева домов весьма дурно и недостаточно кормят их, а некоторые и совсем не дают положенной приварки между тем, как, по донесению к нему командира полка, весь провиант отпускается жителям своевременно». Леонтьев опять обратился к Алексею Давыдовичу. На этот раз губернатор попросил думу и полицию, чтобы они, «введя в память обывателям, сколько воины сии для соблюдения собственной безопасности и спокойствия граждан теряют силы свои, убедили их сим защитникам нашим давать ту приварку, которая, будучи изготовлена ими для самих себя, нисколько не обременит их уделением части оной». Таким образом, в лице Панчулидзева один из высших административных деятелей империи в официальной бумаге просил горожан кормить несчастных солдат, коли уж их провиант господа офицеры изволили присвоить себе!{nl}Но не только в Саратове обывателям приходилось терпеть откровенный произвол военных. В те же годы «отягощён постоем Елисаветградского гусарского полка» был и сосед губернской столицы город Вольск. Здесь уже весной 1822 года городская дума отказывалась давать стоявшим в карауле при штабе эскадронам подполковника Михаила Теплова и ротмистра Василия Юрковского квитанции «о благополучном квартировании». Как и в Саратове, жителям пришлось кормить солдат, почти не получая от военных провизии. 1 апреля 19 летний сын вольского городничего Никанора Струкова Александр был зачислен юнкером в Елизаветградский полк. Хорошие отношения с его командиром гарантировали отпрыску спокойную службу и благополучную карьеру. Вероятно поэтому чиновник, обязанный защищать горожан, предпочёл встать в позу стороннего наблюдателя, всего лишь сообщив о претензиях жителей Глазенапу. В ответ тот пояснил, что недостающий провиант был якобы «уступлен» доброхотными обывателями в пользу полка. В думе это известие вызвало полное недоумение. В апреле того же года горожане, по требованию Глазенапа, с большим трудом в горячую пору пахоты выровняли имевший «неравность и водопромоины» городской выгон, занимавшийся, обычно, бахчами, гумнами и огородами. Но гусары «упражнялись в оном не более восьми часов», после чего вернулись к обычным занятиям в городе напротив дома войскового старшины Данилы Донскова. Две недели спустя мещанский староста Арефий Винокуров жаловался думе, что «всю пастбищную степь и сенокосные луга взяли в своё заведывание гусары, а их и городские конной и рогатой табуны выгнали, и которые теперь находются на бестравном прогоне и голодуют». А в июне елизаветградцы обнаглели до того, что заставляли вольских мещан и крестьян хутора Чернавского, «человек по тридцати и более, косить для них траву», не допуская жителей к пастьбе своего скота. В конце года большая группа мещан жаловалась думе на несправедливое распределение постоя, от чего они несли «обременение и тягость и совершенное разорение, так что другие и пропитывать их гусар не в состоянии».{nl}В 1825 году подчинённые Глазенапа притесняли ещё более беззащитных крестьян села Благодатного в Хвалынском уезде, а на гусар Иркутского полка, поставленных в село Карабулак Саратовского уезда, его жители в том же году жаловались, что они «принуждены для них без всяких отговорок, снискивая христовым именем требуемое, кормить их». «Опасное смятение», по донесению городского головы, производили в Аткарске военнослужащие Павлоградского полка. К бюджету самого бедного и малонаселённого в губернии «соломенного городка» гусары предъявляли нереальные требования в предоставлении квартир и провианта. Не ограничившись этим, подопечные любвеобильного барона Оффенберга не раз покушались на репутацию некоторых представительниц слабой половины аткарских обывателей, и вообще вели себя весьма дерзко.{nl}До момента ухода дивизии из Саратовской губернии вопрос о солдатской провизии оставался одной из самых неприятных проблем во взаимоотношениях гусар с местным населением. В том же Вольске в октябре 1826 года, за два месяца до расставания с постояльцами, местные купцы и мещане заявили на собрании, что «первые из них имеют за Елисаветградского гусарского полка господами офицерами за забранной ими товар довольное количество денег, а последние за гусарами, квартирующими у них в домах, большое количество провианта, каковой, а равно и деньги, хотя и требовали они с них неоднократно, однако, и по сие время получить не могли». А «сколько было заведено дел во время пребывания гусар в губернии о самовольной порубке лесов для устройства в селениях конюшен, манежа, отопки офицерских квартир и на другие потребности! Они высылали крестьян для вырубки леса под надзором нижних чинов, нарубив, вывозили срубленное в село, всё нужное для них устраивали; а потом господа форштмейстеры заводили дело и относили эти порубки к самовольным, крестьянами произведённым. Эти бедняки платили за порубки штраф», вспоминал чиновник Константин Попов. Нечто подобное в это время происходило и в других городах, которым «посчастливилось» принять у себя армейских гостей. Но страдали не только мирные обыватели, но и подопечные блестящих казнокрадов – рядовые кавалеристы. Сложившееся положение хорошо иллюстрируют строки из стихотворения Пушкина «Гусар»:{nl}«Скребницей чистил он коня,{nl}А сам ворчал, сердясь не в меру:{nl}Занёс же вражий дух меня{nl}На распроклятую квартеру!{nl}Здесь человека берегут,{nl}Как на турецкой перестрелке{nl}Насилу щей пустых дадут,{nl}А уж не думай о горелке».{nl}К этим словам вполне могли присоединиться реальные собратья литературного героя, которым довелось стоять в Саратовской губернии. Читая о проделках офицеров с провиантом, невольно вспоминается и высказывание другого «иркутского» гусара ротмистра Саблина из грибоедовского «Студента». Обращаясь к молодому стихотворцу, он говорит ему, что на военной службе «лошадь ваша будет сыта, а вы голодны это наш полк». Лошадиная сытость, действительно, волновала кавалерийское начальство гораздо больше, нежели сытость солдат. На откормленных и вычищенных лошадях почти не проводили учений, опасаясь, чтобы достигнутое с таким трудом ожирение не утратилось до очередного смотра. А его гусарам предстояло пережить совсем скоро.{nl}Не прошло и года, как на новую стоянку нагрянула инспекция. Согласно дневнику местного протоиерея Николая Скопина, в середине июля 1822 года в Саратов «для смотру дивизии конной и артиллерийской роты» приехал начальник штаба 1 й армии генерал адъютант Иван Иванович Дибич будущий фельдмаршал и верный слуга трёх императоров. В город со всей губернии были стянуты войска в общей сложности четыре с половиной тысячи военнослужащих. Для смотра военные избрали обширный луг «между рек Гусёлки и Курдюма, называемый Жаренной бугор». Место это было довольно сырым, а по осени и весне почти непроходимым. По требованию Леонтьева, через реку Мокрую Гусёлку «в нужных местах» устроили гати и срыли берега. Но инженерные усилия не поправили дела. Как свидетельствовал Скопин, состоявшиеся вскоре маневры «не очень понравились» Дибичу, который, вообще то, по отзыву современника, «был очень добр, доступен и снисходителен к подчинённым». Впрочем, некоторые подразделения представились неплохо, за что их начальники вскоре получили высочайшее благоволение.{nl}Возможность исправиться гусары получили год спустя. В июне 1823 года в Саратов «смотреть стоящее здесь войско» приезжали высшие чины 1 й армии. Своим посещением город почтил и сам командующий семидесятилетний барон Фабиан Вильгельмович фон дер Остен Сакен «древний, но ещё очень добрый, живой и весёлый старик и большой поклонник прекрасного пола», помешанный на дисциплине и телесных наказаниях. Артиллерию инспектировал её начальник грузинский князь Лев Михайлович Яшвиль, человек «недальнего ума», понимавший в своём деле «очень немного», слывший за храброго воина и «отъявленного игрока». Проведать подчинённых приехал также племянник Суворова, а, следовательно, близкий родственник Леонтьева по жене, командир 2 го пехотного корпуса, штаб которого с конца 1821 года размещался в Пензе, брат бывшего военного министра и герой нескольких войн генерал от инфантерии князь Андрей Иванович Горчаков.{nl}В апреле 1824 года 2 я гусарская дивизия «была вытребована на смотр в Пензу», который предполагалось провести после окончания лагерного времени. За манёврами должен был наблюдать сам император Александр I, приезд которого ожидался и в Саратове. Ещё до смотра дивизия потеряла своего командира. Уже в Пензе Леонтьев «неожиданно заболел» и «скончался скоропостижно». Его тело анатомировали и приготовили к торжественному отпеванию, которое, «для большей пышности», предполагалось провести в кафедральном соборе. Но случилось то, чего никто не мог ожидать. Посмертное хирургическое вмешательство стало для епископа Саратовского и Пензенского Амвросия, человека «странного, строптивого и неуживчивого характера», предлогом к тому, чтобы не только отказать военным в торжественной церемонии, но и вовсе запретить отпевание. Не помогло даже вмешательство командующего армией Сакена, угрожавшего преосвященному доложить о его упрямстве хорошо знавшему Леонтьева лично императору Александру. В итоге, сразу после смотра, 3 сентября в Спасо Преображенском мужском монастыре за городом рядом с лагерем дивизии заслуженного генерала отпели полковые священники. Соратники умершего офицера сделали всё, чтобы похороны генерала Леонтьева поразили непривычных к таким пышным погребальным церемониям обывателей. Григорий Мешков вспоминал, что «парадные, сопровождаемые военными почестями похороны его, не могли не привлечь большинства жителей города … Торжественность обряда, при звуке военной музыки, при громе пушечных и ружейных выстрелов, произвела на жителей большое впечатление». Вообще же «все высшие военные чины крайне были огорчены и раздражены поступком архиерея и это тем более, что Леонтьев пользовался всеобщею любовью и уважением». По местному преданию, один из оскорблённых гусар решился публично уязвить Амвросия. Подойдя после обедни к епископу, он громко произнёс: «Благослови, пастух!». «Бог да благословит тебя, последнюю скотину из моего стада», прехладнокровно и медленно важно отвечал Амвросий, благословляя гусара».{nl}Осиротевшую дивизию временно возглавил командир второй бригады генерал майор Давыд Артемьевич Делянов. Отец прославившего в будущем фамилию министра народного просвещения (уже делавшего первые младенческие шаги), «настоящий армянин физиономиею», как его описал один их подчинённых, был армянином и по крови. Кавалер нескольких орденов и золотой сабли «За храбрость», он был хорошо известен в армии. В 1809 году за дуэль с офицером Сумского гусарского полка император лишил его права самостоятельного командования. Заслуги в Отечественной войне и заграничных походах восстановили репутацию Делянова и позволили ему благополучно продолжить карьеру.{nl}Ещё задолго до приезда императора войска, расположившиеся лагерями в окрестных с городом селениях, каждый день проводили смотры, учения, манёвры и артиллерийскую стрельбу. Наконец 29 августа в 9 часов вечера в Пензу прибыл монарх. У ворот губернаторского дома государю представились начальники пришедших в город частей и местные должностные лица. 30 августа Александр произвёл смотр войскам, «лично отдавая приказания». То же повторилось и на другой день, причём манёвры продлились 6 часов и завершились торжественным парадным обедом. «С одной стороны войска, превосходно одетые, а с другой сонмы зрителей и множество экипажей, составляли картину прелестную», вспоминал горожанин. 2 сентября государь присутствовал на разводе Невского пехотного полка, оценивал манежную езду унтер офицеров 2 й гусарской дивизии и наблюдал за стрельбой пехоты и артиллерии.{nl}По итогам смотра уже 1 сентября 1824 года «высочайшее благоволение» получили командиры всех участвовавших в нём частей и соединений. В полках 2 й гусарской дивизии император отметил столь любимые им «отличные порядок и устройство, … правильность во всех движениях по диспозиции манёвров, точное исполнение данных приказаний и … манежную езду нижних чинов». Командир Елизаветградского полка Купфер получил орден Анны 2 степени с «алмазными знаками», а начальник конно артиллерийской бригады подполковник Иван Иванович Тутчек, уже имевший эту награду, алмазные знаки к ней. Не обидели и нижних чинов. За каждый день манёвров каждый из них получил по серебряному рублю, фунту говядины и чарке вина. Александр остался совершенно доволен своей армией и в прекрасном расположении духа принял участие в состоявшемся под конец его пребывания в городе блестящем бале. Взгляд императора остановила на себе молодая дама, красота которой была «истинно изумительна». Ей оказалась только что вышедшая замуж за гусарского офицера Андрея Куткина, адъютанта покойного Леонтьева, юная бесприданница Софья Ребиндер. Монарх не мог удержаться, чтобы не пригласить красавицу на польку.{nl}Торжества закончились, гости разъехались, а военные вернулись на свои квартиры. Наступили скучные служебные будни, а в дивизию приехал новый командир – «старый кавалерист» из лифляндских дворян генерал майор барон Карл Васильевич Будберг. В 1807 году в битве при Прейсиш Эйлау он был ранен навылет в руку и за отличие в кампании получил Золотую шпагу и орден Владимира 4 й степени с бантом. В Отечественную войну 1812 года во главе лейб гвардии Кирасирского полка он прикрывал отступление 1 й армии, сражался у Витебска и Смоленска. В Бородинской битве Будберг получил ранение пушечным ядром в правую ногу и был награждён орденом Георгия 4 й степени. Во время заграничного похода офицер участвовал в сражениях при Люцене, Бауцене, Лейпциге, отличился при Кульме, в лихой атаке пленив генерала Вандама. Свой полувековой юбилей Будберг отметил уже в Саратове.{nl}«Жизнь армейского офицера известна. Утром учение, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты», писал в своём «Выстреле» Александр Пушкин. «Мы жили ладно, вторит ему «коренной» гусар Денис Давыдов, Во всём полку нашем было более дружбы, чем службы, более рассказов, чем дела, более золота на ташках, чем в ташках, более шампанского (разумеется, в долг), чем печали … Всегда веселы и всегда навеселе!». Как вспоминал елизаветградский гусар Дмитрий Остен Сакен, к 20 м годам «мода на пьянство прошла». Но многие, и, в первую очередь, молодёжь, всё равно отдавали дань традиции, время от времени затевая коллективные гульбища. «Там, где повседневность была представлена муштрой и парадом, отдых, естественно, принимал формы кутежа или оргии», писал об этом феномене офицерского досуга исследователь русской культуры Юрий Лотман. Правда, в полной мере это определение применимо уже к николаевской армии. Практика «прожигания жизни» укоренилась среди военного дворянства задолго до насаждения пресловутой муштры и парадомании. В определённом смысле, данный стиль поведения можно рассматривать как пережиток екатерининского времени, с его распущенностью и формальным следованием установленным нормам службы.{nl}Не чурались проказ даже некоторые высшие чины дивизии, наглядно подтверждая тезис дореволюционного исследователя о том, что в русской армии того времени «между подкомандною массою и ближайшими начальниками офицерами, в большинстве, не замечалось особенной разницы». Предания нашего края только подтверждают эту истину.{nl}В начале 20 х годов проживавший в Саратове пензенский помещик действительный статский советник Николай Ефимович Чемесов содержал хор «певчих», преимущественно, женского пола. Хористы неизменно участвовали в церковных и светских торжествах, являясь предметом гордости своего господина. Две состоявших в хоре девушки Татьяна Усова и Татьяна Акинфиева, одна из которых была «во оном первою певицею», находились у Чемесова «при услугах». Хозяин наградил их свободой, но сделал это своеобразно, не разрешая девушкам уйти от него. И хотя они «учтивым образом» просили отпустить их, «но сие привело его в величайший гнев, и он стал угрожать, что паки обратит их себе в услужение вечно и выдаст замуж за последних своих конюхов и скотников». Зная, что их вольность зафиксирована в крепостных книгах, девушки решили тайно сбежать от Чемесова, и в этом решении их поддержали известный саратовский барин Афанасий Столыпин и, конечно же … гусары. В холодный тёмный вечер 24 ноября 1823 года девушки тихо покинули дом и сели в ожидавшие их на улице экипажи. Дворовые Чемесова заметили исчезновение беглянок и устремились за ними в погоню. Они успели увидеть, как упряжки въехали во двор, где квартировал подполковник Иркутского гусарского полка Редькин, и ворота закрылись. Из за них люди Чемесова услышали, как Столыпин спрашивал с порога своего кучера: «Где лучше ехать с девками, горами или большою дорогою?». Узнав о местонахождении беглянок, Чемесов послал к Редькину своего дворового с требованием вернуть девушек, но того не только не пустили в покои, но и подвергли побоям. Столыпин поспешил отправиться в своё имение в селе Лесная Неёловка, а на другой день в дом к Чемесову приехали Редькин, адъютант ротмистр Пётр Ломоносов и штаб ротмистр Иркутского полка Седлецкий. Редькин объяснил, что девушек действительно увёз знаменитый помещик троекуровского пошиба Афанасий Столыпин – человек «не злой и очень смышлёный», но представлявший из себя отживающий тип «необразованного, грубого бретёра дворянина». «Из дружбы» к Чемесову Редькин не позволил участникам похищения заночевать у него в доме, и им пришлось уехать в самую ночь. При этом Редькин очень прозорливо «уверял» своего собеседника, что тот «никогда девок назад не получит». Чемесову бы послушать опытного гусара, но не таков оказался владелец крепостного хора. Он заявил о случившемся властям и … «пошла писать губерния»! Да так писать, что саратовским чиновникам поистине удалось превзойти самих себя: как в медленности оборота бумаг, так и в той буквоедской въедливости, с которой рассматривались и возвращались Чемесову его прошения. Заявитель скоро обнаружил, что «близкая связь родства первых лиц заставляет всех их говорить едиными устами, творить всё по мановению начальника, коему губернский предводитель (Александр Панчулидзев) есть родной сын, председатель уголовной палаты (Андрей Бедняков) свояк, а губернский прокурор (Василий Максимов) шурин сего последнего», жаловался Чемесов генерал прокурору. Но жаловался напрасно. Столица была далеко, губернские власти пока ещё «на хорошем счету», а прокурор, которого постоянно подстёгивал его петербургский начальник, член дружной семьи Панчулидзевского клана.{nl}Так как к делу оказались причастны гусары, Чемесов обратился за содействием и к командиру дивизии Леонтьеву. Но Ивану Сергеевичу было не до него. В Петербурге начинался сезон блистательных балов, и генерал поспешил умчаться в столицу. Начальство над дивизией он сдал командиру второй бригады Николаю Столыпину родному брату Афанасия Алексеевича, а вести следствие поручил подполковнику Елизаветградского полка Михаилу Теплову их близкому родственнику. Одним словом, куда ни кинь, всюду клин! А тут ещё и сам Чемесов дал промашку! В жалобе на соучастие в увозе девушек гусарских офицеров он неосторожно упомянул о родстве главного виновника происшествия с генерал майором Николаем Столыпиным. То ли Чемесов выразился как то не так, то ли военное начальство чего то не поняло, но в марте 1825 года по его приказу в Саратов из Пензы расследовать причастность к делу Столыпина приехал командир квартировавшего там Шлиссельбургского пехотного полка молодой полковник Александр Габбе. Четыре месяца понадобилось офицеру, чтобы разобраться в очевидном недоразумении, пока 19 июня он не вернул Чемесову его жалобу как не относящуюся до ведения военного ведомства, потребовав от него возместить расходы на бесплодную поездку. Сам генерал Столыпин не преминул воспользоваться оплошностью жалобщика, гневно заявив Панчулидзеву, что «Чемесов подавал просьбы к военному начальству собственно на него, двусмысленный и ябеднический оборот которых подал повод к заключению, будто бы упомянутые девки увезены им». Чемесов поспешил отречься, но было поздно. Столыпин жаждал удовлетворения поруганной чести, уже оценённой им в размере годового жалованья, но вскоре уехал на новую должность. Пока власти делали вид, что расследуют происшествие, Афанасий Столыпин выдал девушек замуж за пензенских чиновников, и Чемесову оставалось лишь мстить своему обидчику, долгие годы предпринимая попытки воспрепятствовать его избранию дворянским предводителем.{nl}Вот ещё один маленький эпизод, характеризующий своеобразные нравы саратовских дворян и их постояльцев гусар. 21 февраля 1825 года в губернскую столицу со своей квартиры в селе Голицыно с некими делами приехал штаб ротмистр Иркутского полка Григоров. По приглашению отставного гвардейского полковника Юшкова, у которого он когда то жил, Григоров остановился в его доме. Вечером после ужина гость вместе с хозяином и хозяйкой Елизаветой Никифоровною расположились в гостиной. Пока давние знакомые вели оживлённый разговор, Юшков, изрядно перебравший за ужином спиртного, проявлял явное беспокойство. Покинув ненадолго комнату, он вскоре вернулся переодетым в «спальной тулуп», как бы намекая Григорову, что пора бы уже ему и честь знать. Недвусмысленный намёк понят не был и ревнивый супруг вернулся в гостиную … с ружьём. Догадавшись о его намерениях, Елизавета Никифоровна вскрикнула. Юшков направил оружие на гостя и сказал: «смотри ка, как я выстрелю хорошо!». Григоров «не ожидал от него какого либо вредного поступка и сказал: «Стреляй!». Прозвучал выстрел заряд дроби угодил офицеру в правое плечо. «Вот, хорошо не попал!», с досадой произнёс Юшков, после чего Григоров и слуга хозяина попытались его скрутить. «Но он, придя в бешенство, вырвался» и с криком «у меня есть другое ружьё!» ринулся в свой кабинет. На помощь с первого этажа подоспели находившиеся в доме офицеры Иркутского полка, сумевшие скрутить дебошира. «Ах, жалко, что не в то место попал! Но я ещё постараюсь исполнить своё намерение!», сетовал при этом Юшков. Когда по требованию Григорова саратовская полиция начала расследование, протрезвевший стрелок утверждал, что с гостем они не разлей вода, а ружьё выстрелило случайно, когда он показывал его Григорову, зная намерение того поохотиться.{nl}Одним из радушных хозяев, с удовольствием участвовавших в гусарских проделках, был зять Панчулидзева и тесть поэта Николая Огарёва бывший советник губернского правления и местный помещик Лев Яковлевич Рославлев. «Остряк», человек умный, «правдолюбивый», по своему приятный и способный на самую преданную дружбу, он направлял свой «пылкой ум» на поиск всевозможных развлечений, приведших его, в конце концов, к нищете. Одной из излюбленных забав Рославлева было посещение деревень, в которых содержались гаремы из крепостных крестьянок. В отсутствие супруги «гостей съезжалось к нему тьма тьмущая, и первые являлись гусары, … и тут шла азартная игра в карты, в которой он проигрывал крестьян то на вывод, то с землёй. Когда же очень раскутятся, преимущественно после псовой охоты, то затевали разные представления в полунагом виде на лошадях в зале», рассказывала бывшая крепостная Льва Яковлевича. Репутация ценителя удовольствий оказалась столь сомнительной, что местные масоны не решились принять его в свои ряды, несмотря на то, что одним из заправителей в ложе был его шурин губернский предводитель дворянства и сын губернатора Александр Панчулидзев.{nl}9 декабря 1825 года в Саратове узнали о кончине Александра I. В тот же день город присягнул цесаревичу Константину Павловичу. Когда спустя несколько суток власти обеспокоились о новой присяге его брату Николаю, выяснилось, что гусары их опередили и «означенную присягу уже приняли». По свидетельству саратовца Константина Попова, в Саратове всё прошло «тихо, спокойно, не происходило никаких беспорядков». Но начатое воцарившимся императором гонение на тайные общества вскоре затронуло и масонов, деятельность которых, по выражению лояльного властям Александра Михайловского Данилевского, не имела в России «другой цели, кроме благотворения и приятного препровождения времени». Офицеры Иркутского полка Александр Ланской и Георг Бистром были переведены в другие гарнизоны, а их командир полковник Михаил Ланской в сентябре 1826 года выслан под надзор в крепость Святого Дмитрия, что ныне носит гордое имя Ростова на Дону.{nl}Начальство над Иркутским полком с 4 апреля этого года принял бывший командир конно артиллерийской бригады 41 летний подполковник Иван Иванович Тутчек. Он происходил из беспоместных саратовских дворян и получил прекрасное образование во 2 м кадетском корпусе. В 1807 году Тутчек был ранен в руку при Прейсиш Эйлау, удостоившись орденов Анны 4 й степени и прусского «За заслуги». В 1810 году его грудь украсил золотой крест за взятие турецкой крепости Базарджик. В следующем году он попал в плен и, после освобождения, получил орден Владимира 4 й степени. В 1814 году Тутчек заслужил Золотую саблю за храбрость, а за бои на высотах Монмарта орден Анны 2 й степени. Трижды за свою карьеру офицер повышался в чине за проявленное отличие. Неутомимый труженик, эрудит широкой культуры и, одновременно, «опытный, … старый, закалённый в боях воин … Тутчек был прекраснейший человек, добрый, мягкий, справедливый, заботящийся, как истинный отец командир, о своих подчинённых, видевший в них, за неимением собственной (был холост) свою родную семью и всецело ей преданный». Современникам он запомнился «справедливостью, гуманностью, честностью». В обычной жизни, по воспоминаниям современника, ему были свойственны «спокойствие, уравновешенность, уверенность в себе, иногда величавость».{nl}«Почти каждый год летом все полки приходили в Саратов на манёвры. С каким удовольствием смотрели на них все наши саратовцы! Почти каждый день у них было учение: разводы пешие и конные с музыкой. В весенние и летние вечера играли зори возле гауптвахты, которая помещалась в доме близ Александровского собора». Зима приносила новые удовольствия. Лишь редкие офицеры оставались пережидать суровое время в далёких деревнях. Большинство, на радость подчинённым, предпочитало покинуть глухомань, чтобы в уездных городах или губернской столице в окружении армейских товарищей и избранных представителей местного общества весело провести месяцы вынужденного безделья. «Офицеры в Саратове вообще жили свободно, ни на кого и ни на что не обращали внимания, кроме своего начальства. На гражданское начальство и чиновничество военные смотрели как на людей, ничего не значащих», писал о том времени Константин Попов. Как это похоже на описание Львом Толстым мировоззрения Николая Ростова, для которого «весь мир был разделён на два неровные отдела: один наш Павлоградский полк, и другой всё остальное. И до этого остального не было никакого дела». «Все генералы, полковники, эскадронные начальники и офицеры были б