Было лето 1917 года, последнее лето, проведенное нами в Губаревке. В Саратовском уезде был неурожай. Крестьяне опасались остаться на зиму без хлеба. Цены на муку все росли, разруха увеличивалась, грозил голод. Вязовское волостное правление решило принять должные меры. Оно через старшину обратилось к папе за советом и папа участвовал в нескольких его заседаниях. Папа предложил организовать комиссию по закупке хлеба для волости. Была собрана крупная сумма денег и доверенные лица посланы в соседние богатые села и ближайшие уездные города за партиями муки и зерна. Папе удалось сговориться с немцами-колонистами, обладавшими значительными запасами хлеба. Они обещали доставить волости несколько сот пудов муки и направили папу к своим землякам в село Лесную Ивановку, отстоявшую от Губаревки на 12 верст. Папа решил съездить туда 15-го августа, в день Успения, так как в будничные дни лошади наши были заняты на пашне. Папе хотелось заодно заехать к бывшему нашему рабочему Николаю Архипову и попробовать закупить через него партию колобов для корма лошадей зимой. Папа предложил мне ехать с собой. На что я с радостью согласилась: я всегда была счастлива совершать с ним прогулки и поездки, особенно же рада бывала я посещать с ним любимых нами крестьян.
Папа обещал разбудить меня пораньше. Но я проснулась сама, быстро оделась и выбежала на террасу ждать выхода папы. Уже совсем рассвело, но ночная сырость еще чувствовалась в свежем воздухе и неясный туман висел над молодым яблоневым садом. Издали доносились всплески воды в проснувшемся пруду и мерное кваканье лягушек. На деревне уже началась жизнь, и оттуда долетал нестройный и отдаленный гул. Во дворе, из-за избы послышался звонкий голос Варвары, сзывающей птицу на кормежку. «Цып-цып-цып, куры-куры-куры», – кликала Варвара и медленно гулявшее возле конюшни семейство индеек, рванувшись, быстро понеслось на манящий призыв. Через несколько минут вышел папа, и мы отправились с ним в конюшню.
В тот день у нас во всей усадьбе не было никого из рабочих. Один из них заболел и ушел в деревню. Другой уехал на праздник в свое родное село Сокур за 40 верст. // л. 275 Оставался лишь его сынишка лет 12-ти, который уехал с бочкой за водой. Я была в неописуемом восторге, что нам самим придется запрягать. Мы с папой первым делом выкатили из каретника плетеную двуместную тележку, потом папа вывел из стойла нашу добрую Нетроньку – рослую рыжую лошадь, со стройной шеей и настороженными ушами. Папа накинул на нее хомут и сбрую и, пока он налаживал дугу к оглоблям и стягивал хомут, я пристегнула чрезседельник и продела вожжи. Папа пошел за сеном и, принеся несколько охапок, уложил его в тележку под сидение. Я же сбегала к Варваре в погребец за молоком и хлебом. Закусив и захватив с собой краюху румяного и мучнистого пеклеванника, мы двинулись в путь.
Я взобралась на козлы, папа поместился в тележке, вполне предоставив мне править лошадью, так как он знал, что для меня не существует высшего удовольствия. Через белые ворота выехали мы на большую дорогу и, свернув на межу, поехали полями по направлению к лесу. Наша сильная лошадь бодро выступала по рыхлой земле. Солнце поднималось и быстро согревало воздух. Голубое небо было высоко и прозрачно. Кругом лежали необозримые поля…. в них царствовала полная, безлюдная тишина. Почти все они были уже вспаханы. Другие лежали под паром. И там, и сям, среди этих черных полос желтели местами колючие жнивья, словно на шахматной доске. В воздухе становилось душно. Лошадь с трудом везла нас по тяжелой глистой почве. Мы вздохнули легко, когда высокие и густые деревья леса, так называемого Яшкина-Барака (сноска – Лес этот был назван та потому, что некий крестьянин Яков погиб в нем, сброшенный лошадью в овраг (на местном наречии – барак)), приняли нас в свою прохладную чащу и сомкнули над нами свои кудрявые вершины.
Папа был счастлив, что нам надо было ехать лесом. Он лес любил страстно и всегда грустил, когда долго не видел его, не дышал в нем. Он любил таинственную и многообразную жизнь леса и скучал среди (мертвенно – зачеркнуто – ВЯ) неподвижного и, казалось ему, безжизненного простора степей. Зеленая листва дубов и кленов, стройные серебристые стволы берез, особый лесной аромат, густой и живительный, полоска синего неба, причудливая игра светотени и неумолчное щебетанье птиц и стрекотанье кузнечиков, навевало на его душу сладостный и целостный покой \\ л. 276
Я же, напротив, любила степь. В лесу меня как бы давили сплошные стены деревьев, и душа жаждала простора, рвалась в открытую степь. Отрадно глаз любоваться ее безбрежной равниной. В ней все безмолвно и безлюдно. Душа растет и ширится и, кажется, способна обнять всю степь, всю необозримую синеву горячего неба. Одно созерцание и ненасытное любование степью приносило радостный мир моей душе. Легко и весело дышалось в широком приволье!
Мы с папой мало говорили дорогой. Он любил на лоне природы погружаться в свои заветные думы и молча наслаждаться красотой пейзажей. Изредка он замечал: «Боже, как прекрасна природа, как она совершенна, и как мы, люди, мало ее ценим, мало отдаемся созерцанию ее несравненных красот!».
Проехав лесом верст 7, мы выбрались опять в открытые поля, и перед нами развернулись во всей своей прелести наши любимые виды – хутор Шашкина справа, а слева глубокая долина, покрытая лесом. И над нами плавно звенели переливы далекого колокольного звона. Он доносился из Вязовки в ясные, безветренные дни. Доехав до перекрестка, мы остановились у колодца, чтобы напоить Нетроньку, запыхавшуюся от жары и жажды. Затем мы пересекли Большую дорогу, идущую в Планчаниновку и, заехав раза два на какие-то межняки, выбрались, наконец, на верный путь. Я усиленно гнала лошадь, чтобы она после холодной воды не «опоилась». Когда приходилось сдерживать ее крупную рысь, я изо всех сил тянула к себе вожжи, так что совсем перегибалась с козел назад и падала на папу. Он смеялся надо мной, говорил мне: «Видно, что ты не настоящий кучер!», и показывал, как нужно укорачивать вожжи, чтобы легко остановить лошадь и в тоже время прямо сидеть на козлах.
Вдали показались избы деревни Ивановки и красный большой дом помещика Корбутовского, окруженный тенистым садом. На время все это скрылось за холмом. Мы начали съезжать по узенькой дорожке в глубокий овраг. Я обмотала вожжи вокруг своих рук и осторожно спускала лошадь. Справа поднималась отлогая стена, слева чернела пропасть. Переезд был опасен. Папа взял от меня вожжи и благополучно вывез нас из оврага. Лошадь с большими усилиями выбралась наверх и мы очутились среди полей подсолнухов, потом мчались между озимями, прекрасно взошедшими.
Наконец, мы подъехали к деревне, завернули в одну из окрайных улиц и направились по проулку в немецкий хутор. Ивановка сразу \\ л. 277 произвела впечатление деревни хлебной, но бедной зеленью и садами. Мы проезжали мимо гумен с большими ригами, далее потянулись огороды. Они были пусты, но на гумнах у немцев молотили. Мы остановились у избы Кондратия Кейля, но, подошедшая девушка объявила, что хозяин ушел в поле и объяснила папе, как его найти. Папа отправился за ним, а я осталась в деревне. Я распрягла Нетроньку и сняла недоуздок, чтобы ей удобнее было есть сено. На улице было довольно пустынно: несколько ребятишек барахталось в пыли, да в сторонке мальчики шумно играли и поочередно ходили на высоких ходулях. По временам выходили из ворот растрепанные немки и, с изумлением уставясь на меня, громко переговаривались между собой. Неприятно раздавался их картавый жаргон. Я попробовала было заговаривать с ними, но мы с большим трудом понимали друг друга. Перед избами тянулись длинные ряды кизиков, которые изготавливаются из навоза для топки печей.
Я пошла побродить в поле и различила глазом вдалеке, на самом горизонте, две черные точки: то был папа с Кондратием Кейлем. Через час папа вернулся, довольный своими переговорами с немцем, который обещал продать 100 пудов пшеничной муки и поговорить со своими односельчанами о доставке в волость больших партий муки. Мы запрягли опять Нетроньку. Две немки следили за нашими движениями и повторяли: «gut, gut». Мы простились с ними и поехали в русскую половину села, к Николаю Архипову.
Он жил у своей замужней сестры Лукафьи, так как сам семьи не имел. Изба Лукафьи помещалась в части деревни, именуемой Авдотиной барщиной. Переехав по мосту через пруд и поднявшись в гору, мы поехали вдоль улицы. Несмотря на послеобеденное время, на улице было людно и шумно по случаю праздника. Нарядные девушки попадались нам навстречу. Веселые парни в ярких рубашках гуляли или играли на гармонике. На завалинках, в чистых праздничных кафтанах сидели небольшими группами пожилые и старые крестьяне. Они вели мирные и неспешные беседы и низко кланялись папе, когда мы проезжали мимо. Папа смотрел на них и улыбался, и говорил мне: «Как мужичок наш прост и скромен в своих желаниях! Вот праздник сегодня, и что им нужно для отличия его от других дней? Он надел чистую рубашку и довольствуется тем, что сошелся с кучкой соседей в дружеском разговоре».
Наконец, мы увидели скромную избенку Лукафьи: она была крыта соломой и стояла между двумя красивыми избами с тесовыми крышами. Мы остановились у ворот. В калитке нас встретил Николай. \\ л. 278 Это был красивый старик лет 60-ти, с редко правильными чертами строгого смуглого лица. Он поздоровался с нами со своей радушной и широкой улыбкой, отпер ворота и ввел лошадь нашу во двор. На крыльце избы стояла его сестра Лукафья, он любезно пригласила нас заходить, но папе хотелось сначала пройти на масленку, чтобы закупить колоба. Николай охотно вызвался нас проводить, он выпряг лошадь, причем догадался, что запрягали мы ее сами и все смеялся, что я неправильно перекинула чрезседельник. Поставив Нетроньку к колоде с сеном, Николай отправился с нами на масленку, стоявшую на окрайне села. Хозяина дома не оказалось: в гости ушел. Пока Николай побежал за ним, мы с папой зашли в горницу подождать. Это была горница местного богача: большая и светлая. Глаз радовался, глядя на чисто вымытый пол, оклеенные обоями стены, стол, покрытый клеенкой, хозяйку, уютную старушку, с черной наколкой на голове. Она, моя и вытирая чашки, рассказывала нам о своих 4-х сыновьях и 2-х племянниках, сражавшихся на войне, жаловалась на то, что теперь работников нигде не найдешь.
Между тем пришел хозяин и объявил, что колоба все вышли и, что он может отпустить всего 5 пудов на пробу. Но в его, с виду глуповатой улыбке, в его маленьких, прищуренных, словно подернутых дымкой глазках, светилось столько ума и лукавства, что невольно думалось: «Эх, брат, тут что-то неладно!». И, действительно, Николай нам потом сказал, что он по каким-то соображениям скрывает настоящее количество выработанных им колобов, но обещал на него «поднасесть». Папа уговорился с хозяином, что мы заедем за пробными колобами на обратном пути.
Затем мы с Николаем вернулись к Лукафье. Избушка ее была очень мала и тесна, чувствовалась большая бедность. Лукафья рассказала нам, как она пострадала от сильного апрельского ночного пожара: крыша избы и двор весь сгорели; ветер, налетая порывами, переносил огонь с места на место, так что избы выгорели не порядками, а в 3-х – 4-х разных местах деревни. Мужа Лукафьи не было дома: он с утра поехал в Широкое с больной лошадью к «фершелу». Лукафья принялась вспоминать, как она после пожара говорила: «Митрофан Абросимович, теперь ты лесу нигде не найдешь, дык поезжай по деревне, тебе кто доску даст, кто бревно. А то огородиться нечем, беда… А он у меня смирный такой, несмелый. Заплакал, не поехал, и мне запретил!». \\ л. 279
– Лукаша, – сказал Николай, широко и светло улыбнувшись, – угости-ка их своими галушками! Они у меня мастерица на это: страсть, как вкусно!
– Да ты не хвали, – ответила, смутившись, Лукаша, – может, и не понравится!
Но галушки на сметане оказались превкусными. Не напрасно хвалил их Николай, не напрасно скучал без них у нас, в Губаревке. Лукафья суетилась, угостила нас молоком и лепешками. Николай вел с папой длинные, степенные беседы…
Было уже около 3-х часов, когда мы тронулись в обратный путь. Папа сказал на прощание Лукафье, что продает часть своего леса, а нуждающимся отдаст за полцены; велел мужу ее приехать к нему, и он ему отпустит несколько сажен. Расставшись с любезными хозяевами, мы заехали на масленку за колобами и отправились домой.
После этой поездки мы с папой часто вспоминали о всех крестьянах, с которыми мы тогда познакомились. И немудрые речи бесхитростной Лукаши, и Николая, и смиренный образ ее скромного мужа, так умилявший папу, и добрую хозяйку масленки, которая с таким благоговением рассказывал о своих племянниках «с крестами да медалями на груды», и плутоватого хозяина…
И папа спрашивал меня тогда:
– Не правда ли, они нам родные? Не правда ли, мы их любим?