В начале Великого поста ко мне курьер – предписание: <Немедля отправиться в Саратов, совершенно секретно, и находиться там в распоряжении генерал-адъютанта князя Лобанова-Ростовского>.{nl}От князя письмецо: <Дружище, в Саратове не сладят с раскольничьим монастырем; государь посылает меня, а я выпросил тебя у государя в помощь, не сердись. Сделай там подготовочку, на которые ты такой мастер, и пришли, у меня будет уложен дормез – явлюсь. До свидания>.{nl}Совершенно секретно – от кого? Значит, от целого света. На курьерских помчался я по пензенской дороге, проехав верст{nl}100, свернул на проселок и выбрался на саратовскую почтовую дорогу. Дорога была адская, несколько раз у извозчиков лилась кровь из горла, бросал их на дороге и доезжал с жандармом. Верстах в сорока не доезжая до Саратова была деревня брата моей жены. Въезжать в Саратов на курьерских секретно – нельзя, я взял в деревне брата рогожную кибитку и в ясный полдень по улицам почти уже без снега въезжал сам в форме, а жандарму, тоже в форме, приказал идти пешком, никто не обратил внимания. Тогда Саратов был не то, что теперь, тогда Саратов был – огромная деревня. Остановился я в только что построенном маленьком (в три окна) трактире <Москва>. Живу три дня, никто меня не спросит, как будто я не в городе. В эти три дня я узнал все, что делается в Саратове и что делалось с монастырем. Трактир – благодарное поле для узнания общих секретов. Дело вот в чем: за Волгой, на реке Иргизе, был старинный раскольничий монастырь; монастырь благословил Пугачева на русское царство и был повсеместно в большом уважении. Последовало высочайшее повеление: на месте монастыря образовать уездный город Николаевск. Назначен штат чиновников и духовенства. Раскольники отказались повиноваться. Ездили советники, жандармский штаб-офицер – всем отказ. Поехал сам губернатор, но, видно, не из храбрых: в какой-то домик вызвал архимандрита монастыря и говорил с ним, оградившись от него двумя жандармами с обнаженными саблями, скрещенными перед особой губернатора. Преэффектная картина, когда я скажу, что злодей-архимандрит был маленький старичишка, для уничтожения которого достаточно одного кулака. Согласия не последовало. В Саратове квартировала артиллерия; помню, командир – безногий генерал Арнольди. Губернатор потребовал, чтобы артиллерия привела в повиновение ослушников. Пришла артиллерия к монастырю. Раскольники, сцепившись руками и ногами, покрыли всю площадь около церквей телами своими, как черепом. Говорили об одном нашем фанатике, который умолял об ядрушках, но его не послушали. Артиллерия тихо и скромно проехала близ тел, говорят: ни крика, ни ропота не слыхали от раскольников! На этом деле и остановилось дальнейшее распоряжение губернского начальства. Узнал я много злоупотреблений в городе, все интриги, а сплетен, сплетен!{nl}На четвертый день явился к губернатору, назвал свою фамилию; губернатор спросил:{nl}- Не Иваныч ли?{nl}- Да, я сын Ивана Дмитриевича.{nl}- Так поди ко мне, ты мой племянник, – и обнял по-родному. – Давно ли ты приехал?{nl}- Четвертый день.{nl}- Как же это я не знал?{nl}- Не мудрено, я живу тихо.{nl}- Зачем приехал?{nl}По своему частному делу.{nl}- Какое у тебя дело?{nl}- Покупаю имение.{nl}- Браво! Я тебе помогу; далеко имение? Я назвал имение брата.{nl}- Очень рад. Где остановился?{nl}- В трактире <Москва>.{nl}- Переезжай ко мне, а теперь будем обедать вместе.{nl}Губернатор – Степанов; он написал несколько удачных романов и повестей: <Постоялый двор>, <Чертовы салазки> и проч. Толстяк, вдовец, под 60, человек умный, приятный, но, право, – не губернатор.{nl}В разговоре с дяденькой я узнал все дело с монастырем, но, конечно, без крестообразных сабель. Я представился как заинтересованный монастырем, что пожелал съездить; хотя и отговаривал дядя, находя опасным, я для отвращения опасности упросил дать мне открытое предписание, чтобы уездные полиции оказывали мне содействие по моему требованию.{nl}После обеда я уже отправился в монастырь. В ближайшей к монастырю деревне был штат чинов будущего города. Разговаривая со всеми и особенно с умным стариком-крестьянином, при разных рассказах, обратила мое внимание одна повторяющаяся фраза: <Раскольники причащались и присягали не оставлять монастыря добровольно. Значит, могут оставить монастырь не добровольно – не нарушив присяги. Более навел меня на эту мысль квартальный Голяткин, из писарей-кантонистов.{nl}Так как Лобанов пишет ко мне о подготовочке только, а не о личном моем действии, то я счел правильным сначала явиться переодетым и вглядеться в дело, а далее действовать смотря по обстоятельствам.{nl}Монастырь раскольников, в собственном смысле, – не монастырь, а сброд беспорядочных лачужек, в которых жили{nl}мужчины и женщины вместе. Все население состояло из беглых: солдат, крестьян, преступников из Сибири, из тюрем. Говорили, было более пяти тысяч, управлял всем старичишко архимандрит, но власть его была почти номинальна, управляли всем фанатики-начетчики. Приношения в монастырь были громадные, из разных мест, но главные и постоянные – из Оренбургской губернии и с Дона. Посреди большая площадь, на которой стояли каменные церкви, весьма хорошей архитектуры.{nl}Хотя я приехал как любитель, но открытое предписание, в случае, давало мне власть. Я еще в трактире знал, что вся полиция на откупу у монастыря, надеяться на помощь таких людей и действовать с ними открыто – опасно. Вообще, уровень чиновников Саратовской губернии был весьма невысок.{nl}Опираясь на фразу присяги: не оставлять добровольно, я советовал чиновникам собрать сколь можно более отставных и понятых, приготовить носилки.{nl}В монастыре знали о каждом движении против них. Утром сняли свои караулы у околицы и на площади образовали черепаху. По моему совету попробовали: с краю черепахи одному раскольнику разняли руки и ноги и, положив на носилки, вынесли за околицу. Только увидал раскольник, что он вне околицы монастыря, вскочил с носилок, перекрестился на монастырь и только пятки его мелькнули, так он удрал в степь. Понятно, началась механическая работа. Таким способом прочистили широкую дорогу к церкви, прошло с пением наше духовенство, а как окропили монастырь святою водою, начетчики сказали, что церковь опоганена, и монастырь стал очищаться день и ночь. Говорили после, что раскольники образовали свой монастырь в пустынях к Каспийскому морю.{nl}И на этот раз серьезное дело разрешилось фарсом. Возвратясь в Саратов, я уверил дяденьку, что я только подъезжал к монастырю и не знаю, что там делалось.{nl}Немедля послал жандарма курьером к князю Лобанову-Ростовскому и в конце письма просил извинения, что дело кончилось без него.{nl}Между прочим, чтобы продолжать секрет, я получил от брата доверенность: имение его имею право заложить, продать и проч. Начав залог, гражданская палата потребовала с меня 30 коп. с рубля; поторговавшись, согласились на 25 коп. и только для меня, и так были добры, что показали мне дележ этих денег, кому и сколько с рубля. Часто мне приходилось писать к шефу, но слыша, что саратовская почта очень любопытна, я сначала посылал чрез комиссионерство, а потом чрез госпиталь; в Питере, распечатав и увидав конверт к графу, доставляли. Уехать из Саратова без предписания графа я не имел права. Дядю губернатора я полюбил и, желая ему добра, советовал выйти в отставку, – не согласился. Квартальному Голят-кину приказал выйти в отставку и уехать.{nl}Возвратился жандарм – от князя тысяча благодарностей с поцелуями, много шутит и пишет очень весело. Мчаться по злой распутице – мало удовольствия. Жандарму князь дал 25 р. и приказал показать ему, что дормез совсем уложен и чтобы он об этом сказал мне. Шеф благодарил и разрешил мне возвратиться в Симбирск.{nl}После меня довольно было переборки в Саратове: дядю моего исключили из службы с тем, чтобы никуда не определять[ccxl]; николаевскую полицию предали суду; жандармского штаб-офицера исключили из корпуса жандармов и проч.{nl}Саратовские чиновники, в особенности полиция того времени, мне очень не нравились, казались апатическими, на всех какой-то тон холодной формы, ни малейшей энергии к делу; можно судить по тому, что я, жандарм, приехал, остановился в трактире, прожил трое суток и полиция не знала, хотя и существовал полицмейстер. Таков порядок показался мне во всей губернии, даже жандармская команда – сонная!{nl}Из саратовских я видел впоследствии одного только бывшего квартального Голяткина. В 1838 году нашел его младшим полицмейстером в Киеве. Весь Киев возненавидел старшего полицмейстера, сделали исправляющим должность полицмейстера Голяткина. Похвастаю – Голяткин еще жив. Когда вступил он в должность полицмейстера, пришел ко мне и просил научить его быть любимым полицмейстером. Голяткин пробыл 10 лет полицмейстером, был любим жителями, что редко в этой должности, вышел в отставку по своему желанию, к общему сожалению; о совете моем бывшему кантонисту позвольте умолчать, секреты на улице не валяются.{nl}Возвращаясь из Саратова в Симбирск, поехал по берегу Волги; это было в конце Вербной недели. Проезжая Сызран-ский уезд, узнаю – бывшие казенные, теперь удельные крестьяне бунтуют; по рассказам, уже тысяч до восьми не повинуются. Такие бунты разливаются как пожар. Я к губернатору Хомутову, оказалось, что он ничего не знает. Я предложил и торопил Хомутова, чтобы он обделал дело на Страстной, пока народ трезв. Хомутов упросил меня ехать с собою. С ним отправился хранитель его канцелярии, Раев.{nl}Приехали в главную бунтующую деревню, названия не помню. Народу очень много. Ловкий мой жандарм через какого-то родню, отставного солдата, узнал, что главный бунтовщик – Федька, и указал мне его. Мужичонко небольшой, плотный, лет 35-ти, в синем кафтане, красный кушак, сапоги с напуском и новая шапка из мерлушек. Стоит козырем, около него кучка народа.{nl}Рано утром, через сотских, я приказал собраться крестьянам, что им будет читать закон губернатор. Послушались, собрались и стали в роде фронта. Я сказал губернатору, что, проходя по ряду, против главного коновода Федьки я кашляну, но советую не трогать: при массе и бранить не должно, а всякое действие опасно. Проходя – Федька стоял в средине ряда – я только кашлянул, как губернатор остановился, вызвал Федьку и молодцом крикнул:{nl}- Кнутьев! Вот я покажу тебе, как бунтовать! Раздеть его!{nl}Только тронулись за Федьку, как вся масса гаркнула и бросилась выручать Федьку. Мой храбрый губернатор – бежать, Раев за ним. Толпа с гиком гналась за ними, и губернатора с правителем выгнали за околицу. Я остался на месте: крик, шум, я только указываю, чтобы не дотрагивались до меня, никто не дотронулся; напирают задние, около меня падают, смотрят добро и смеются. Разошлась толпа, я нашел губернатора в постели, болен, кровавая дизентерия.{nl}Вижу, дело очень плохо; послал за солдатами с боевыми патронами и приказал явиться 12-ти жандармам без коней. Целую ночь придумывал, какую бы штуку выкинуть, а без штуки нельзя, потому что силы нет. У татар вывезли меня богатые торговцы, а тут нет богатых и нет трех-четырех жен у них. Проклятые русопетки, преупорные и озлобленные, а что еще хуже, раскуражились победою над губернатором. На всякий случай приказал исправнику собрать поболее понятых и отставных.{nl}Против церкви стояли отдельно пять домов, по обыкновению рядом с крытыми дворами, внутри разгороженными плетнем; плетни выломать, и образовался один крытый двор из пяти. Понятых спрятать ночью во дворе. Заготовить веревок и розог.{nl}Рано утром приехали команды. Спиною к домам, в одну шеренгу, выстроил 40 солдат, между церковью и солдатами собрал бунтовщиков, сказал им убедительную речь и спросил: повинуются ли? В один голос: <Нет, не повинуемся!> – <Вы знаете, ребята, по закону я должен стрелять>. – <Стреляй, батюшка, пуля виноватого найдет, кому что Бог назначил>. – <Слушайте, братцы, – я снял шапку и с чувством перекрестился на церковь, – я такой же православный, как и вы; стрелять никогда не поздно, мы все под Богом; может, найдется невиновный, то, убивши его, дам строгий ответ Богу, пожалейте и меня, а чтоб не было ошибки, я каждого спрошу, и кто не покорится, тот сам будет виноват>. Обратился к первому:{nl}- Повинуешься закону?{nl}- Нет, не повинуюсь.{nl}- Закон дал государь, так ты не повинуешься и государю?{nl}- Нет, не повинуюсь.{nl}- Государь – помазанник Божий, так ты противишься Богу?{nl}- Супротивляюсь.{nl}Крестьянина передали жандарму с словами: <Ну, так ты не пеняй на меня!> Жандарм передал другому; жандармы были расставлены так, что последний передавал во двор, там зажимали мужику рот, набивали паклей, кушаком вязали руки, а ноги веревкою и клали на землю.{nl}Я имел терпение каждому мужику сделать одни и те же вопросы, и от каждого получал одинаковые ответы, и каждого передал жандармам, и каждого во дворе вязали и клали. Процедура эта продолжалась почти до вечерень. Последние десятка полтора мордвы и русских покорились, их отпустили домой. Ночь не спал, не пил, не ел, сильно устал, но в таких делах успех зависит от быстроты.{nl}Пришел во двор, все дворы устланы связанными бунтовщиками. <Розог! Давайте первого>. Выводят старика лет 70-ти. <Повинуешься?> – <Нет>. – <Секите его>. Старик поднял голову и просит: <Батюшка, вели поскорее забить>. Неприятно, да делать нечего, первому прощать нельзя, можно погубить все дело. Наконец, старик умер, я приказал мертвому надеть кандалы. Один за другим 13 человек засечены до смерти и на всех кандалы. 14-й вышел и говорит: <Я покоряюсь>. – <Ах ты, негодяй, почему ты прежде не покорился? Покорились бы и те, которые мертвы, розог! Дать ему 300 розог>.{nl}Это так подействовало, что все лежащие заговорили: <Мы все покоряемся, прости нас>. – <Не могу, ребята, простить, вы виноваты против Бога и государя>. – <Да ты накажи, да помилуй >.{nl}Надобно знать русского человека: он тогда искренно покорен и спокоен, когда за вину наказан, а без наказания обещание его ничего не стоит, он тревожится, ожидает, что еще с ним будет, а в голове у него – семь бед, один ответ, того и гляди, наглупит. Наказанный – боится быть виноватым вновь и успокаивается.{nl}Приказал солдатам разделиться на несколько групп и дать всем бунтовщикам по 100 розог под надзором исправника. Потом собрал всех, составил несколько каре и объявил: <Я сделал, что мне следовало сделать по закону, простить их может только губернатор; он может всех в тюрьму, там сгниете под судом>. – <Батюшка, будь отец родной, заступись; как Бог, так и ты, перемени гнев на милость>. Я поставил их на колени, научил просить помилования и дал слово, что буду ходатаем за них, но губернатор очень сердит. Кричат: <Заступись, батюшка, выручи!>{nl}Прихожу к губернатору, лежит болен, не знает, что я делал. Мне доложили, что засеченные ожили, их обливали водой, и я повеселел. Говорю губернатору:{nl}- Пойдемте прощать. Не верит.{nl}- Только прошу, долее сердитесь, не прощайте, а простите только под моим ручательством за них.{nl}Подходя к фронту, губернатору, хотя и штатскому: <На караул!>, барабанщик дал дроби. <Здравия желаем вашему превосходительству!> – все для эффекта. Подходим к группам, я снял шляпу и почтительно, низко кланяюсь, представляю раскаявшихся. Виноватые в один голос: <Помилуйте, ваше превосходительство!> – <Не могу, вы так виноваты, что вас будут судить>. А мужики, кланяясь в землю, твердят: <Помилуй, ваше превосходительство, ни впредь, ни после того не будет>. А я-то униженно, без шапки кланяюсь и прошу помиловать. Губернатор гневно сказал, что он бунтовщикам верить не может и согласится только тогда, если кто за них поручится.{nl}Я обернулся к мужикам: ручаться ли за них?{nl}Как заорут в один голос: <Ручайся, отец, не бойся, не выдадим, ручайся, батюшка>. – <Ребята, смотри, чтобы мне не{nl}быть в ответе за вас>. – <Отец ты наш, вот-те пресвятая! Положим жизнь за тебя, ручайся!> Я поручился. Губернатор умилостивился, простил.{nl}Я распустил всех по домам, приказал сотским накормить солдат и жандармов. Откуда что взялось: снесли столы, зажгли лучины, явились десятки горшков щей, каши, кисели с сытой, все постное; вероятно, было готово для мужей, но им не удалось поесть, съели солдаты. В тюрьму пошел только один Федька.{nl}Только я вошел к губернатору, он, как чисто русский человек, поклонился мне плешивой головой в землю; признаться, я отскочил и, обняв его, поцеловал.{nl}Вот и справедливо, что человек не во всех случаях равно храбр. Мой губернатор был известным храбрецом во всей армии, а перед безоружными мужиками струсил и бежал. Да и ваш покорный слуга, кажется, струсил и не мог отвечать, сколько лет служит в Симбирске.{nl}Невзирая на ночь, губернатор торопился ехать домой, показывает мне письмо от своей жены, она пишет: <Ваничка, брось все, я лежу в ванне, со мной конвульсии; я умру, если ты скоро не приедешь> и проч. Хомутов спрашивает: <Кажется, и вы получили письмо?> Я только тогда вспомнил о письме – не до того было, – вынул свернутую на уголок серую бумажку и прочитал. Хомутов спросил: <Можно прочитать?> – <Извольте>. Моя 19-летняя худенькая жена писала: <Шишмарев (адъютант) сказал, что вы требуете солдат с боевыми патронами; может, есть опасность? Не думайте обо мне, я буду гордиться всю жизнь, что муж мой исполнил свой долг>. Иван Петрович так и ахнул: такая пичужка и такого геройского характера. <Подарите мне это письмо>. – <Зачем?> – <Я вставлю в рамку и буду хранить>. После этого мой Хомутов чуть не молился на мою жену.{nl}Для читателя, разрешилась история новым фарсом. Но, однако, предположить, что это не была бы Страстная и такой упорный народ не был бы трезв, может быть, из фарса вышла бы трагедия и сколько было бы несчастных. Эту историю я докончу.{nl}Наступило время жатвы хлеба; староста мой уведомляет меня, что пришли какие-то люди и просят позволения сжать хлеб. Я поскакал в деревню, оказалось, что это сызранские бунтовщики, пришли с женами и из благодарности за мою добродетель хотят сжать хлеб мой. Меня не могло не тронуть такое доброе и честное русское сердце. <Да ведь вас побили, друзья мои?> – <Эх, батюшка, что такое поучили, а как бы не ты, так и теперь бы маялись в тюрьме и разором разорились бы; мы за тебя Богу молимся>. Жены при этой оказии всплакнули от воображения, что разорились бы, если б мужья попали в тюрьму. От этой теплой сердцу взятки я отказаться не мог; гости не позволили даже жать барщинским, в два дня все сжали. Это было в селе Чамбуле, Собакино тож, Сенгилеевского уезда; теперь принадлежит Федору Иванову Ермолову. Для гостей я приказал убить несколько баранов, быка, напечь пирогов, по чарке водки и донес откровенно шефу.{nl}Вот и судите о русском человеке: он сквозь наказание видит доброту. Наказание ему нипочем, оно кратковременно, только не отдавай его пиявкам полицейским и судейским. Наказание он считает родительской наукой, а хозяйственное разорение – нравственная смерть. Есть два способа изучить народ: один в кабинете, а другой на практике. Который лучше? Думаю, в кабинете умнее и основательнее.{nl}По усмирении написал князю Лобанову-Ростовскому, что чуть-чуть не удалось было повидаться мне с ним, и описал ему коротенько. Он очень мило отвечал: <Подготовочка опять удалась! Хват, молодец, доложу государю> и проч.{nl}В конце 1840-х князь ехал в Киев, писал, что едет ко мне в гости, давно не видались. Кажется, в Козельске князь умер от холеры.{nl}От каких беспорядков было ослушание против удельных? Говорят, дым без огня не бывает. Разговаривал с умными и зажиточными крестьянами, как им лучше – теперь или прежде? Отвечали:{nl}- Теперь не в пример легче. Бывало, в год раз наедет исправник, выберешь жирного барана, взвалишь на плечи да прешь, ажно лоб не раз взопреет; а теперь наедут эти господа удельные, то возьмешь хворостину да сгонишь что есть на дворе, и легко и скоро. Теперь нам несравненно легче. Мы скоро и одежонки лишимся, какая была.{nl}Обращусь еще к прекращению ослушания в Сызранском уезде. Меры для усмирения по нынешним порядкам покажутся жестокими, варварскими. Совершенно согласен и не противоречу. Попробую прекратить это ослушание новейшим филантропическим способом. Взбунтовались несколько деревень; уездная полиция бессильна. Приехал губернатор – выгнали. Местной воинской команды почти нет. Следовательно, по особо важным делам едва ли въе[х]ал бы в столицу. Через три дня Пасха – разрешение на водку. Успех против губернатора и бессилие власти возбудили бы надежду в соседних уездах. Неудовольствие общее, потому что причины одни. Ослушание превращается в бунт и так быстро, как пожар, вначале незначительный, охватывает всю массу, могущую гореть. Надобно принять в соображение, что удельных в губернии до 400 тысяч. Надобны войска, а ближе 400-500 верст нет солдат. Прибывшее войско, без сомнения, усмирит, но усмирение пьяных людей может обойтись не без потерь в людях. Но пока достигнут успеха эти меры, волнующийся народ, наполняя кабаки, не обсеет поля. Положим, [проверить], что усмирение произойдет без потерь в людях, очень трудно, судя по ожесточению. Следствие, что покажет следствие? Все виноваты и виноваты равно, это видно из одинаковых ответов каждого на мои вопросы. Всех нельзя посадить в тюрьму, всех судить нельзя – амнистия. Зная русского простого человека в одиночку и в массе, амнистия – прощение без наказания – не примиряет его ни с собою, ни с причиной, произведшей неудовольствие. Тюрьмы полны, ссылка – семьи разорены окончательно. Разорившийся крестьянин не справится в одно поколение. Неуважение и злоба с горьким недоверием выросли к своему начальству, которое хотя и прекратит причины к неудовольствию, но недоверия из сердца не вырвешь. Прибытие войска, усмирение по всей губернии – пройдут месяцы. Следствие, суды протянут год. Год беспокойства, тревоги, пьянства народа едва ли исправит нравы. Еще повторяю: раз разоренный крестьянин потерян почти навсегда. Я из всех зол выбрал меньшее. Где родилось неповиновение, там усмирено в два дня. Усмирено главное гнездо – покорились все. Что не осталось горечи, ожесточения, видно из добровольной благодарности к усмирившему, благодарности, выразившейся в простой, но искренней русской форме. Которая система лучше, варварская или современная филантропическая – не мне решать.