Провинциальные типы сороковых годов .{nl}{nl}Кому приходилось быть в Саратове в начале сороковых годов, тот, конечно, помнит его далеко не таким как теперь, когда называют его столицей Поволжья. Немощёные улицы этого города были в летнее время покрыты на четверть пылью, а весной и осенью жидкой грязью на пол-аршина и именно в той части города, которая теперь имеет благоустроенный и красивый вид; второстепенные же улицы были менее грязны потому, что значительная часть их зарастала густой травой. Главные улицы имели узенькие деревянные тротуары и изредка стоявшие фонари, тускло освещавшиеся конопляным маслом. Но всё это не особенно затрудняло жителей, потому что почти каждый маленький чиновник имел лошадь и экипаж, в виду крайней дешевизны сельских продуктов и возможности иметь недорогую прислугу из оброчных помещичьих крестьян. О водопроводе тогда, конечно, не было и речи, вода развозилась бочками из Волги по крутым её берегам, а на случай пожара существовали в нескольких частях города какие-то деревянные с решётками бассейны, наполненные водой, покрытой вонючей зеленью. Бородатые, малограмотные из купцов городские головы , носившие в парадных случаях длиннополые кафтаны с бархатным воротником золотого шитья, особого фасона фуражки с козырьком и на боку саблю в кожаных ножнах, разъезжая по городской пыли и грязи, почему-то совсем не обращали внимания на благоустройство города, хотя Саратов со времен Петра I имеет и доныне более 80.000 десятин земли. Жалкие здания полицейских частей с каланчами были деревянные, выкрашенные дикой краской, а полиция, кроме полицмейстера, который назначался в то время из заслуженных штаб-офицеров, от комитета о раненых, была в страшном пренебрежении. Как теперь смотрю на мундирные фраки частных приставов с красным стоячим воротником при золотых петлицах, с шпажонкой на боку и треуголкой, надевавший поперёк головы. Пошлют, бывало, к нему кучера или лакея с запиской дать им полсотни розог, да и приложат за труд синенькую ассигнацию, что даже и не считалось в то время взяткой, которая всюду безнаказанно существовала. А в квартальных надзирателях, заменявших теперешних помощников приставов, и говорить нечего – они брали, где попало, и довольствовались не только рубликами, но и мелочью. Лучшая нажива для них была во время рекрутских наборов, когда раскутившихся рекрутов приходилось сажать в часть, от чего они, конечно, откупались; но случалось, что от пьяных рекрутов доставалось и квартальным. Выхватят, бывало, они у кварташки треуголку из рук да ей его и дуют, а он от них в своём мундирном фраке улепётывает марш-марш по улице до самой части. Полиция в то время очень наживалась; пристава, по выходе в отставку, делались домовладельцами города, а некоторые из них, дослуживались до коллежского асессора, который до 1847 год давал потомственное дворянство, приобретали земли и крестьян.{nl} Грабежи и разбои под Саратовом были заурядным явлением, и наконец стали повторяться настолько часто, что в самое короткое время три возмутительных случая, заставивших даже проснуться губернскую администрацию. Так, в горах, под самым Саратовом, в пруд сада купца Громова было подкинуто мёртвое тело, по поводу которого частный пристав Баус начал прижимать его, и, как впоследствии оказалось, взял с него большую взятку. Далее на городском выгоне, ночью, через мост была протянута верёвка, остановившая казённую почту, и после выстрела в почтальона денежная почта была разграблена. И, затем, на дачу чиновника Лачинова явилась целая шайка разбойников и, связавши его и его прислужника, разграбила всё имущество, увезя на двух тройках; и хотя грабители были с намазанными сажей лицами, но Лачинов, служивший ранее сам в полиции, узнал некоторых из них и затем заявил подозрение на частного пристава Бауса. По расследованию оказалось, что пристав Баус, хотя сам в разбоях не участвовал, но, укрывая грабителей, отбирал себе большую часть награбленного ими имущества, которое и найдено было в его участке, в подземельных подвалах у загородных ветряных мельниц. Титулярный советник Баус был за это по суду лишён всех прав, состояния и сослан в Сибирь, при существовавшей в подобных случаях в то время церемонии: привезли Бауса на загородную площадь, которая ныне уже находится внутри города и называется Митрофановской , и затем при громадном стечении народа, на устроенном высоком чёрном эшафоте, после прочтения стряпчим утверждённого государем о разжаловании приговора, палач в красной рубахе сорвал с плеча Бауса форменное платье, сломал над его головой шпагу и, затем, дав ему плюху, надел на него серый арестантский кафтан, в котором он и был препровождён в местную тюрьму на чёрной высокой колеснице и под конвоем вооружённых солдат.{nl} После ссылки в Сибирь частного пристава Бауса обнаружились, и сами грабители, которых на той же площади и эшафоте палач сёк плетьми, и накладывал им на лоб и щёки клеймо.{nl} Полицейская должность страшно портила в то время людей, и бывшие частные пристава, преобразившие впоследствии в помещиков не могли отвыкнуть от своих наклонностей, развращая и наталкивая крестьян на разные преступления: причём один мой сосед Н. , сын также выслужившего дворянина, не погнушался начать службу с квартального и, практикуясь на этой должности в искусстве воровства, держал однажды пари, с богатым купцом – любителем лошадей, что он украдёт у него ценного жеребца, хотя при самом строгом надзоре за лошадью. И действительно, несмотря на карауливших её день и ночь конюхов, лошадь была уведена и как выигрыш сделалась собственностью Н.., которой, впоследствии уже живя в имении, заставлял своих крестьян в сильную зимнюю вьюгу, заметавшую след, из полу воровать со степи соседних помещиков сено, и когда неумелые крестьяне попадались, то он сёк их, приговаривая, «воруй да не попадайся». Состояние росло с каждым годом, и он сделался под конец помещиком даже нескольких уездов. Однажды, по доносу крепостного кучера его Алексея, он был заподозрен в делании фальшивых ассигнаций, и тогда в его имении был произведён обыск, но ничего подозрительного не нашли, так как станки были его дворецким спущены в пруд. Доносчика же кучера он тут же взял из тюрьмы к себе на поруки, и это дело, как и многие другие, было замято. Н. и его отец, разбогатев, были оба женаты на дочерях помещиков старинных фамилий, давших им возможность войти в дворянское общество . Отец же Н.., не выпуская из рук нагайки, на столько был свиреп в семействе, что когда он умер, то жена и родственники боялись подходить к нему предполагая, что он притворился и вскочит, чтобы всех отдуть плетью, так, как ранее он проделывал такие штуки, желая заставить собраться к нему жену и родственников.{nl} Моя матушка была на его похоронах, которые происходили летом, и рассказывала, что когда он лежал на столе мёртвым, то дунет, бывало в окно ветер, шевельнёт покров на покойнике, так все со страху и разбегутся, хотя нагайки уже все благоразумно были упрятаны.{nl} Вообще же воровство в уезде было несравненно реже чем в городах, так как вся полицейская власть сосредоточивалась в руках помещиков, хотя среди последних в то время бывали грустные случаи произвола и самодурства. В молодости я был страстным охотником, как с ружьём, так и с собаками и любил в охоте всегда пристраиваться к старикам соседям. И вот однажды осенью, стоя под островом со сворою борзых, мне пришлось чуть не перерезаться на ножах с помещиком Ф. , отнимая из рук его крепостных борзятников несчастного татарина, который, проезжая мимо острова, отогнал нечаянно от Ф. выходившую на опушку острова лисицу, за что, по приказанию этого помещика, татарин своей бритой головой был несколько раз погружен в горячую золу, оставшуюся от потухшего костра, у которого во время отдыха грелись охотники. Другой же не менее возмутительный случай, которого я был свидетелем также на охоте, заключался в том, что сосед мой, пожилой помещик деревни Сарафановки , рассерженный на крестьян моей бабки , за то что, проходя мимо острова, помешал ему затравить лисицу, приказал своим псарям раздеть его до нага и долго окунать без перерыва в находившую близ острова речку , а затем, не довольствуясь этим, велел сечь его через намоченный мешок арапниками, делая это до тех пор, пока я не подъехал с другой стороны острова и, поссорившись с Г-м, не освободил измученного мужика. Впрочем, оба эти помещика были известны губернии за самодурство и вообще людей отчаянных. Последний из них Г, полуседой брюнет, высокого роста, широкоплечий, носил в деревне красную шёлковую рубаху с расстегнутым воротом, из, под которого виднелась мохнатая грудь; на плечи он накидывал длинный из тонкого сукна кафтан, вместо шаровар надевал широкие шёлковые туманы , имея при том на голове в три четверти вышины боярскую соболью шапку, а на ногах с застёгнутыми носками туфли. Он носил запрещённые тогда дворянам длинные волосы и бороду, которые всегда были растрёпаны. И моя вдовая бабушка , которая была его ближайшей соседкой по имению, она настолько боялась Г-ва, что раз навсегда приказала людям запирать ставни, когда он проезжал мимо её усадьбы. Г-в выпивал на охоте в день до 40 рюмок водки. Бывало, проглотит, сплюнет и, ничем не закусывая, понюхает только кусочек чёрного хлеба. Из этих помещиков Г-в даже был воспет одним тогда одним из доморощенных поэтов, и ходившие по рукам стихи характеризировали его так: {nl}Сарафанов трое суток{nl}Спиртует свой желудок,{nl}Но не пьян и свеж, без шуток {nl}Удивительно!{nl}Один старик Ванюха{nl}Пройдет с ними ухо-в-ухо{nl}Мать русская сивуха{nl}Им пользительна!{nl}Об этих оригинальных помещиках я упомяну ещё, а теперь, продолжая рассказ о существовавших вообще в то время порядках, вернусь к некоторым выдающимся случаям в мире бывшей администрации. Случаи эти особенно хорошо известны мне с 1846 года, когда я впервые вступил на государственную службу в канцелярию саратовского губернатора по уголовному столу. Губернатором в это время был Матвей Львович Кожевников . Ранее он, в качестве казачьего атамана, служил под начальством Перовского и участвовал с ним в известной Хивинской экспедиции , а при назначении саратовским губернатором был переименован в действительные статские советники. Гражданская форма заставила его по прежним порядкам ходить с бритыми усами, что ему крайне не шло, так как он не оставлял военной того времени причёски с высоким чубом и висками вперёд. Был он среднего роста и имел несколько искривлённые ноги от коротких казачьих стремян, но при всём этом был крайне симпатичен своим острым умом, хотя для административных и поступавших к нему на рассмотрение судебных дел не имел достаточной подготовки. Поэтому бывший при нем правитель канцелярии Дурасов приобрёл громадное влияние на дела губернии и бывало даже так, что он нередко требовал к себе советников губернского правления и даже секретаря дворянства, которые немедленно к нему и являлись. Уголовным столом заведовал помощник правителя канцелярии, почтенный старичок, титулярный советник Попов , не получавший никакого образования и начавший службу в судебных местах с подкопииста, а подручным переписчиком бумаг за десять рублей в месяц был также нигде не учившийся простой мещанин Шабалин, – которые главным образом вместе с Дурасовым и вершили судебные дела, представлявшиеся уголовной палате и другие на рассмотрение губернатора. За уголовным столом вместе со мной, без всякого жалованья, занимались ещё двое молодых дворян-помещиков и трое дворян, не имевших поместий. Последние, продолжая гражданскую службу, дослужились до высших чинов, и один из них, тайный советник, ещё недавно ушёл из К. губернаторов. Мы же, предназначая себя для службы военной, только на всякий случай желали познакомиться с гражданскими делами. Дурасов, не будучи сам дворянином, недружелюбно относился к нам и, особенно ко мне, возымевшему дерзость встречать новый год в дворянском собрании, а не у него, как все прочие чиновники. Вследствие этого даже губернатор Кожевников, находясь в хороших отношениях с моими родными, часто поручал мне заниматься делами у него в доме, почему мне пришлось узнать многие интересные происшествия того времени и был свидетелем курьёзных случаев. {nl} В то время раскольники и вообще сектанты сильно преследовались правительством, и многочисленные старообрядческие скиты в заволжских, принадлежащих тогда Саратовской губернии, уездах, по реке Иргизу, приказано было закрыть, для чего, и были командированы чиновник особых поручений Г. и становой пристав . Оба они были люди бедные, и первый из них происходил из купеческой семьи. Скиты эти были известны богатством утвари, но епархиальное начальство получило лишь только старинные образа без риз, и предание говорит, что богатство скитов перевозилось куда-то по ночам на лодке через реку, а главный исполнитель, дослуживший впоследствии до чина коллежского советника и выше, приобрёл большие вотчины в одном из приволжских уездов Саратовской губернии . Преследование старообрядцев порождали тогда массу злоупотреблений со стороны чиновного люда, и на моих глазах жандармский штабс-капитан фон П. , измыслив для себя способ наживы, явился к известному старообрядцу старику-купцу Гладкову и, застращав немедленным арестом, вынудил у него крупную сумму денег и заставив насильно принять православие. Впоследствии этого обнаружилось, и жандармский офицер был предан суду.{nl} Из числа записанных мною убийств в сороковых годах, были более выдающимися: убийство помещика при деревне Быковке, Саратовского уезда, Панкратова , задушенного любовницей и её братьями из крепостных; помещика Вольского, уезда Жарского , найденного повешенным на поперечнике под балконом верхнего этажа дома тоже крепостными; помещика Аткарского уезда Иванова убитого в овражке дубинкой по голове крепостным мальчишкой-пастухом, во время проезда Иванова на беговых дрожках, и доселе не раскрыто убийство полковника Якубинского в имении молодого помещика Петровского уезда. Корнет гвардии У. , незадолго перед тем оставивший военную службу и живший в своих больших вотчинах с вдовой матерью, однажды осенью, как значится из моих заметок того времени, праздновал свои именины, к которым съехались к нему уездная интеллигенция в лице исправника Фокина , стряпчего Кизо , женатого на очень красивой женщине, уездного врача Алексеева и других. Во время обеда, происходившего в верхнем этаже, пир, как говорится, шёл горой, на котором недоставало только его дяди, полковника Якубинского, куда-то в это время уехавшего. Среди обеда, явившийся крепостной камердинер У-ва что-то передал своему барину, после чего У-в, сойдя в нижний этаж дома и, пробыв там несколько время, вернулся к гостям и в свою очередь что-то сказал врачу Алексееву, немедленно, затем, также отправившемуся вниз, Врач Алексеев оставался там довольно долго и, возвратясь с растерянным видом, объявил, что полковник Якубинский, приехавший во время больной, скоропостижно умер. Известие это ошеломило кутёжную компанию, и, спустившись вниз, она нашла полковника Якубинского уже обмытым и переодетым, почему исправник Фокин, стряпчий Кизо и уездный врач Алексеев, как составлявшие временное отделение нижнего земского суда, произвели о скоропостижной смерти Якубинского дознания и, составив о том акт, разрешили беспрепятственно предать тело земле. Спустя некоторое время камердинер У-ва был наказан за что-то розгами своих помещиков, донёс губернатору о том, что полковник Якубинский умер неестественной смертью, почему и было назначено следствие, которое по взрытии из могилы Якубинского и вскрытия его черепа обнаружило рану в задней части его головы за уход, и пуля найдена была засевшей в мозгу, не пробив лба. После чего У-в, Фокин, Кизо и Алексеев были посажены в тюрьму и, затем, по суду трое последние сосланы были в Сибирь, а У-в, оставаясь в подозрении, отсидел в тюрьме около десяти лет. Служа в то время в канцелярии губернатора, я видел представленные при следственном дел два маленьких, почти карманных двух ствольных пистолета, ствол на стволе, известного мастера Беккера , при чём один из стволов был разряжен, и пуля, найденная в голове полковника Якубинского, была такой, какими остались заряжены три остальных ствола. Самые же пистолеты оказались принадлежащими полковнику Якубинскому.{nl} Лет десять спустя после этого я как-то был в Киеве и встретил возвращавшиеся из Сибири семейство Кизо и Фокина. Они от страшной нищеты были в ужасном положении и, лишившись мужей , со слезами проклинали врача Алексеева, скрывшего от них, что смерть Якубинского была неестественной.{nl} Вернусь теперь к Кожевникову. Губернию он принял вскоре после Фадеева , человека мягкого и мало обращавшего внимание на формалистику, почему многие дворяне стали отпускать себе запрещённые в то время для привилегированных сословий длинные волосы и бороды, против чего Кожевников начал принимать крутые меры. Перед очередным губернским дворянским собранием Кожевников просил губернского предводителя объявить дворянам, что длинных волос и бород он не потерпит, и что нарушители закона в этом случае будут на гауптвахтах обстрижены и выбриты на барабан. Заявление это, конечно, восстановило против него дворян, и отношения Кожевникова к губернскому предводителю тут же стали натянутыми, тем более, что Кожевников, приняв губернию, сделал визиты только предводителям, тогда как среди нашего дворянства было много почтенных людей.{nl} После этого, вскоре начались различные демонстрации: губернское собрание Кожевникову пришлось открыть пустым, так как большинство дворян явились в собрание только тогда, когда он уехал домой. Недовольный этим и узнав, что в числе отсутствовавших в собрании был одновременно исправляющий должностью уездного предводителя Г. , о котором я говорил выше, Кожевников потребовал его к себе.{nl} Г. на другой день явился с той же длинной бородой и растрёпанной шевелюрой, но, однако же, в дворянском мундире. В то время я с другими моими коллегой Щ. находился для занятий в доме губернатора, в соседней с залом комнате. Увидев Г. в первый, но последний раз через год после моей с ним ссоры, я к нему не подходил, но по его раскрасневшемуся и без того багровому лицу и свирепым глазам не мог не заметить, что он был в сильном возбуждении. Вскоре затем губернатор потребовал его к себе в кабинет, находившись в угловой комнате за гостиной, где он в первые годы имел обыкновение заниматься за конторой, сидя верхом на серебряном, усыпанном кораллами и бирюзой, казачьем седле на высокой подставке. Но не прошло и пяти минут, как послышался какой-то шум от падения и затем появившийся Г., поспешно уходя из дома, громко закричал своим басом, находившимся в передней жандарму и лакею: «скорей за доктором, губернатору дурно!». Жандарм и лакей бросились за доктором, а мы в кабинет губернатора, где и нашли Кожевникова только упавшим на пол и старавшимся высвободиться ногу из стремян. Кожевникову мы помогли встать, но прочие предложения услуг он отклонил и отпустил нас домой.{nl} Когда же стремительно уходил Г., то нам показалось, что у него из рукава что-то выглядывало. А через несколько дней на балу дворянства Кожевникову пришлось выслушать далеко не любезный ответ одного из самых крупных помещиков Арефия Игнатьевича Киселёва , которому губернский предводитель Бахметьев, известный скрипач и бывший впоследствии директор придворной капеллы, подойдя с Кожевниковым передал, что губернатор, узнав, что Киселёв хорошо играет на бильярде, желал бы сыграть с ним партию. Киселёв, рассердившись ответил: «Вы забываете, Николай Иванович, что бильярд не скрипка, а кий не смычёк, и я концертов на нём не играю, и кроме того с людьми незнакомыми не играю!» Сказав это, Киселёв отвернувшись ушёл. Такой поступок повлёк за собою весьма крупные для Киселёва неприятности, так как впоследствии он был почему-то заподозрен в масонстве и сочинения разных пасквилей на губернские власти, за что и был с двумя жандармами отвезён в Вятку. Но эта административная ссылка продолжалась весьма недолго, и после неё Арефий Игнатьевич постоянно жил в Петербурге несколько лет, пока Кожевников оставался саратовским губернатором. Киселёв был родственником любимцу императора Николая Павловича, министру государственных имуществ, графу Киселёву , и едва ли даже не приходился ему родным дядей. Арефий Игнатович был большой оригинал, шутник и хлебосол, поэтому недостатка в гостях у него не было, как в Саратове, где он имел прекрасный дом , так и в деревне. Бывший ранее в Саратове преосвященный Иаков его очень любил и, объезжая епархию, к нему заезжал. Зная, что Киселёв был страстный охотник с собаками, часто смеясь укорял его в бессердечности истребления несчастных зайчиков, которые при травле их собаками, как ему передавали, так жалостно кричали. И вот однажды осенью преосвященный Иаков посетил Киселёва в имении, где рано утром, выйдя на балкон, он услышал раздавшийся в горах, из близ лежащего леса какой-то странный концерт и звуки труб. Не понимая, что это было, преосвященный долго вслушивался. Когда же явившийся к нему Киселёв объяснил, что концерт есть не что иное, как гоньба хорошо подобранных голосами 60-ти гончих и что трубные звуки принадлежали псарям, дававшим знать, по какому зверю гончие гнали, то преосвященный был крайне удивлён и, желая послушать ближе этот собачий концерт, принял предложение Киселёва подъехать к лесу. Поездка была сделана на охотничьих дрогах, на которые преосвященный и оставался в некотором расстоянии от леса, не зная, что кроме гончих были вокруг леса, расставлены и охотники с борзыми. Наслаждаясь природой раннего утра и слушая эти странные звуки, преосвященный вдруг увидел спасающего от борзых измученного зайца. Он до такой степени проникся жалостью к этому несчастному зверьку, что, желая спасти его, соскочил с дрог и, пробежал несколько шагов, хотел его поймать в рясу, и опомнился только тогда, когда увидел Киселёва, скачущего к нему верхом. Преосвященный часто об этом рассказывал, добавляя, смеясь, что шутник Киселёв заставил и его ловить зайцев.{nl} Иаков был известен своей строго-подвижнической жизнью. Жил он в Саратове в небольшом одноэтажном, выходившим на Царицинскую улицу , деревянном домике, при вполне монашеской обстановке, где в его крошечной без окон спальне лежал на деревянной кроватке пуховичёк и подушка, которые он на ночь всегда снимал и спал на голых досках. Иаков впоследствии обладал прозорливостью, и когда его перевили архиепископом в Нижний Новгород, был такой случай: в холеру 1847 года проезжала из Петербурга через Нижний одна известная ему саратовская дворянка Рылеева , пожертвовавшая свои дома саратовскому женскому монастырю . В Нижнем она была у преосвященного, который благословив отдав ей какую-то маленькую посылочку на имя её сестры. Но Рылеева по случаю праздника осталась ещё на один день в Нижнем, чтобы отстоять архиерейскую службу. Увидев её под конец обедни, когда она подошла под благословение, Иаков настойчиво и озабоченно сказал ей, чтобы она торопилась домой, что её крайне удивило. Возвратясь же в Саратов, после семидневной езды на почтовых, Рылеева нашла свою сестру умершей уже третий день. И после вскрытия посылки преосвященного Иакова оказались молитва и венчик, которые кладутся на покойников и предназначавшиеся этой умершей. Преосвященный Иаков последние годы своей жизни, присутствуя в Синоде, скончался в Петербурге.{nl} В сороковых годах в Саратове проживало много сосланных поляков, из числа которых были особенно выдающимися старик Грелат и граф Потоцкий , владелец Тульчина. Потоцкий, располагая громадными средствами, жил в Саратове очень скромно и позволял себе только одно удовольствие, вполне гастрономический стол. Он был удручён своей ссылкой, о чём часто говорил и заверял о своей преданности Государю, видимо избегая сближения с находившимися в Саратове земляками. Но, несмотря на это, не мог ничего придумать для облегчения своего положения. И вот, однажды, губернатор Кожевников получает из третьего отделения извещение о существовании в Саратове тайного общества, называя главными членами его трёх пожилых помещиков – Н. Н. Аничкова , П. А. Жарского и А. Д. Горбунова , которые известны были губернии не только за самых благонадёжных, но и настолько боязливо-осторожных людей, что они избегали даже вести знакомство с теми дворянами, которые носили запрещённые бороды. Кожевников, объяснив в своём ответе шефу жандармов личности этих дворян, добавив в заключении, что донос на указанных лиц есть не что иное, как злая шутка. Донос об этом, как оказалось, принадлежал Потоцкому, который вскоре за тем был вытребован в Петербург, где и разъяснилась эта курьёзная история. Дело было так: у графа Потоцкого в числе дворянской молодёжи не редко бывал сын бывшего ранее саратовского губернатора Ростислав Фадеев , который после перемещения его отца в Тифлис долго оставался в Саратове. Однажды, Фадеев вместе с Потоцким были в немецком клубе, помещавшемся тогда на Никольской улице , в скромном деревянном домике Франца Ивановича Штейна , и вот, выслушивая обычные сетования Потоцкого на своё положение, он посоветовал ему доказать свою преданность правительству открытием какого ни будь заговора, на что Потоцкий с горячностью возразил: «да где же я его возьму». Тогда большой шалун Фадеев указал на отдельную соседнюю комнату, где ежедневно собирались поиграть в карты трое упомянутых помещиков, которых он, как все другие, прекрасно знал за людей безукоризненных в политическом отношении, почему шутя и сказал: «Разве вы не замечаете, что эти трое всегда уединяются, таинственно удаляясь в отдельную комнату; наверное, дело тут не ладно!». Потоцкий, приняв всё за чистую монету, возьми и напиши на них донос. Об всём этом было доложено Государю, и Николай Павлович, как говорит, хотя и не мало смеялся этой выдумкой Фадеева, но всё таки, узнав что он находился в это время в Петербурге, приказал его выслать из столицы. Граф же Потоцкий был, помилован, и ему разрешили вернуться на родину.{nl} Ростислав Фадеев находился в Саратове несколько лет, где также в это время жила его сестра, известная писательница под псевдонимом Зинаиды Р. , произведения которой «Утбала», и «Перекати поле» и прочие с интересом читались русским обществом. Дочь же её, юную и очаровательную Елену Ган я нередко встречал у моего соседа по деревне Бера . Фадеев был душою общества при кутёжах молодёжи, на пикниках и различных загородных катаньях. Тогда Саратов в зимнее время был полон съехавшимися из своих поместий дворянством, которое после нескольких месяцев однообразной деревенской жизни старалось вознаградить себя городскими развлечениями. Театры, балы маскарады в дворянском собрании, домашние спектакли и семейные вечера шли одно за другим, но одним из самых любимых развлечений были загородные катанья. Помню, как бывало, соберётся троек двадцать, одна лучше другой, в щегольской упряжи с серебряными бубенцами и в больших семейных санях. Сколько молодости и веселья несли с собой эти тройки. Катанья эти сближали молодёжь и не редко кончались свадьбами; но при быстрой езде, бывали конечно, и печальные случаи. В одно из таких катаний Фадеев с юным гусаром Новиковым , догоняя поезд, мчались с бедовою вдовушкой бальзаковского возраста, при чём сани, застёгнутые медвежьей полостью, опрокинулись в ухаб, кучер вылетел с козёл и седоков несли лошади до тех пор, пока доскакали до передней тройки. Результатом этого был перелом руки у вдовушки, которая потом хотя и вышла замуж за Новикова, но до конца жизни сохранила нежную привязанность к Ростиславу Фадееву. Тридцать лет спустя мне, по должности губернского предводителя, пришлось вместе с губернатором Г. Врас…. и прочим составом губернского правления свидетельствовать на дому уже разбитую параличом вдовую старуху г-жу Новикову, вследствие поданного её дочерью фон-Бригиной заявления о том, что её мать, лишившись рассудка, растрачивает своё богатое состояние, объясняя, что две приживалки Новиковой и её дворецким, слыша постоянно от своей госпожи рассказы о её любви к Фадееву и пользуясь её дряхлостью и потерей зрения, придумали подавать ей подложные, как бы получаемые с почты от Фадеева, письма, в ответ на которые старуха Новикова через тех же людей отправляла к нему ежегодно по несколько тысяч. По освидетельствовании Новиковой, однако же, сумасшедшей не оказалась и объявила, что не считает себя обязанной давать кому-либо отчёт в своих действиях. Как известно, Ростислав Фадеев впоследствии дослужился до генеральских чинов, и был военным писателем, которому принадлежат и известный проект о перевооружении русских войск .{nl} Дворянство того времени как и вообще до крестьянской эмансипации, несмотря на крайнюю дешевизну сельских продуктов, – продававших рожь, например, по 10 коп, за пуд, а овёс по 40 коп,. за четверть, – жило в большом избытке средств, что следует отнести к даровой обработке земли крепостными крестьянами. По залогу же имений в приказе общественного презрения или опекунством совет взимался крайне незначительный процент. Кроме того, поездки в столицу были затруднительны, так как до 1846 г. даже и до самого Петербурга приходилось ездить на почтовых, а путешествие за границу было тогда доступно лишь очень немногим, почему волей-неволей деньги приходилось тратить только в своём углу. Корнеты же Отлетаевы хотя и существовали, но все же как редкое исключение , и я до эмансипации знал в нашей губернии только одного разорившегося таким образом помещика Рославлёва, и то в сороковых годах уже стариком. Лев Яковлевич Рославлёв был человеком хорошо образованным и знавших несколько иностранных языков, а жена его принадлежала к лучшей дворянской фамилии . У Льва Яковлевича было около двух тысяч душ крестьян, которых он прожил и преимущественно проиграл в карты ещё в тридцатых годах; а так как значительная часть его вотчины перешла к известному саратовскому помещику А. А. Столыпину , то сей последний и содержал Рославлёва до самой его смерти, отпуская необходимую ежемесячную для него и его прислуги провизию и выдавая Рославлёву на карманные расходы 50 коп. в день.{nl} В моём семействе до сих пор живёт бывшая крепостная фрейлина жены Рославлёва, некто Винокурова: теперь ей за девяносто лет, несмотря на которые она не только сохранила рассудок и память, но даже зубы и зрение, и до сих пор ходит из деревни пешком в село за пять вёрст к обедне. Винокурова была моей матушкой взята мне в няньки в 1830 году, быв хорошо грамотной, когда даже и многие помещицы не умели читать и писать. И вот она рассказала в подробностях о жизни Льва Николаевича Рославлёва. В каждой деревне у него были барские дома. В одной из них жила жена с полным штатом; тут и компаньонка англичанка и живописец-итальянец и повар-француз и много других. Сам Рославлёв посидит с недельку с женой, да и поедет по другим деревням, где у него большою частью штат был женский. Когда же отправлял жену на воды, тогда гостей съехались к нему тьма тьмущая и первые являлись гусары из стоявшего в то время в Саратове полка, и тут шла азартная игра в карты, в которой он проигрывал крестьян то на вывод, то с землёй. Когда же очень раскутятся, преимущественно после псовой охоты, то затевали разные представления в полунагом виде верхом на лошадях в зале, похожие по её описанию на афинские вечера. Но всё это продолжалось до тех пор, пока не возвращалась его жена. Тогда начнут они, бывало вмести плакать, обделяя проигранных крестьян деньгами и разными подарками, так как в отношении своих крепостных он жестоким не был, но только особенно любил женский пол, вследствие чего Винокурова, в отсутствии жены, и поплатилась горькой участью. Винокурова, как видно из её потрета маслянными красками работы живописца Рославлёвых, была очень хороша собой, и Лев Яковливеч за ней сильно приударил, но так как она не только не подчинилась в данном случае помещику, но и передала о том его жена, Рославлёв при первом отъезде жены приказал управляющему отдать Винокурову замуж за дурака крестьянина, ходившего летом и зимой босиком и в одной рубахе. Управляющий, пожалев её, выдал за другого не столь глупого, что крайне раздражало Льва Яковлевича, который и приказал, чтобы муж Винокуровой в то же день был отвезён в губернский город и сдан в солдаты. Затем Винокурова в слезах, не рассмотревшая даже хорошенько своего мужа, впервые увидела его чрез 28 лет, по выходе в отставку из службы на Кавказ.{nl} Подобные возмутительные случаи были очень редки, да и вообще если и существовало жестокое обращение с крепостными, то почти всегда только у тех помещиков, которые сами не жили в своих вотчинах и представляли управление ими немцам и полякам, или же у выслужившихся из ничтожества дворян. Так как до 1847 г. давал права потомственного дворянства не только чин коллежского асессора, но и первый военный офицерской чин, то бывший крепостной крестьянин, дослужившись до прапорщика, поступал за тем на гражданскую службу и приобрёл себе крестьян. По крайней мере, я на моём веку не знаю ещё ни одного выдающего случая жестокости настоящих коренных помещиков, и убийства упомянутых мною выше первых двух помещиков произведены были с целью грабежа, а третий пал жертвой полуидиота-пастуха. Что же касается рассказанных мною безобразий на охоте, то охотничий азарт доходил в старые времена до невероятных вольностей даже крепостных охотников относительно своих помещиков. Я помню, как за известным крупным саратовским помещиком стариком С. на моих глазах гнался с арапником его псарь, и помещик насилу от него ускакал. Вечером же когда начались обычные рассказы его гостей охотников, а псарь был вызван для совета касательно охоты следующего дня, то старик не только не сделал псарю никакого выговора, а напротив, начал перед ним оправдываться.{nl}-Что ты дурак, говорил он, разлетелся на меня! ведь волк запал в бурятник, ну, собаки то пронеслись. Что же я виноват тут? а ты выпучил глаза, да и драться лезешь.{nl}На это псарь с укоризной ответил:{nl}- Помилуйте, А. А., я ведь два раза в рог голос подавал и всей стаей гончих волка вам на опушку вывел, борзые даже у вас на дыбках стояли, а вы закустились в перемычке да и дремлете.{nl}- Ну врёшь, врёшь дурак! смеялся С.{nl}Относительно же выслуживших коллежских асессоров для иллюстрации упомяну некоего Ч…..ого , который, ранее служа казначеем, был под судом за то, что кладовую в казначействе подломали и выкрали деньги. Когда же при обыске его дома кому-то пришла остроумная мысль заглянуть в цветочные на окнах горшки, то по разрытии их нашли под землёй кучи червонцев, по поводу которых жена его под колокольным звоном дала в церкви при массе народа клятву, что нажила эти деньги в молодости своей красотой. После чего Ч….., выкарабкавшись из-под суда, вышел в отставку, купил близ г. Саратова земельный участок и занялся тем, что, завязав сношения с управляющими имений крупных помещиков, которые в них никогда не заглядывал, и скупал крестьянских детей сирот; выращивал их у себя и, по достижению известного возраста, продавал девок в замужество для крестьян, а мужчин ставил вне очереди в рекруты или представлял в распоряжение правительства для заселения Сибири, за что казна тогда выдавала по 300 рублей за человека.{nl} В 1848 году я оставил гражданскую службу и затем, поступив в войска Кавказкой армии, приезжал в Саратов в 1851 году уже офицером, находясь в отпуску после тяжёлой раны. Кожевникова я застал ещё губернатором, но сильно изменившимся во всех отношениях. За этот период времени он не только усвоил себе все обязанности губернатора, но и узнал людей, почему как правитель канцелярии так и многие прежние чиновники были заметны другими. отношения его к дворянству значительно улучшилось, так что из среды последних и преимущественно людей почтенных можно было назвать многих дружески к нему расположенных. Но, к сожалению, в это время у Кожевникова уже шли серьёзные недоразумения с преосвященным Афанасием , которые возникли вследствии того, что Афанасий, не дав знать, как следовало, ни губернатору, ни полиции, распорядился поднятием колокола у вновь выстроенной церкви Михаила-Архангела , после обедни, которую он там служил. Почему, когда собрались по этому случаю толпа в несколько тысяч человек и это было доложено Кожевникову, то он приказал народ разогнать, затруднив таким образом поднятие колокола. По поводу этого случая впоследствии говорилось в печати, и даже некоторые заверяли, что преосвященный Афанасий будто бы официальной бумагой отличил губернатора Кожевникова от церкви. Но ничего подобного, конечно, не было и этот слух возник из того, что Афанасий в своих сетованиях за распоряжение Кожевникова высказал ему в письме, что подобных вещей не решиться сделать не только православный человек, но и вообще христианин, почему он и затрудняется считать Кожевникова членом своей паствы. Недоразумения эти обострились до такой степени, что преосвященный Афанасий, хотя и архиепископом, но был переведён в Астрахань, а Кожевников, спустя некоторое время, вовсе оставил службу, доживая свой век старого холостяка в небольшом имении у своей сестры. Кожевников, несмотря на былые времена, когда существовали винные откупа, оставил Саратов, не имея положительно ни копейки в кармане, и саратовцы и особенно откупщики всегда вспоминали его как одного из самых честнейших людей.